– Вот так, милая.

В следующие дни я выбираюсь в леса, с рюкзаком и без особой цели. Хэп научил меня, как отыскивать тропы и идти по ним, даже совсем заросшим, и как путешествовать по лесу вообще без троп. Ничто другое не успокаивает разум так эффективно. Красота живого мира: папоротники курчавятся по дну лощин влажным кружевом. Горчичного цвета лишайники и бородатый мох пятнают, как краска, темные камни и стволы деревьев. Полог леса над головой, как карта на небе.

Однажды я углубляюсь на четыре или пять миль в заповедник Джексона, пересекаю пустынную сельскую дорогу и выхожу к реке на юге от городка. Русло узкое и мелкое, выложенное мшистыми камнями. У меня с собой катушка тонкой лески и несколько крючков с мухами. Я пытаюсь поймать одну из бледных форелей, мелькающих в тени. Но они слишком осторожны, а мне скоро становится жарко. Я сдаюсь, раздеваюсь до белья и захожу в заводь. Над головой в косом свете золотистым туманом крутится сосновая пыль. Вода обтекает кожу, как прохладные шелковые ленты. Я чувствую, как пульс замедляется. Вот оно. То, что Хэп называл лекарством.

На обратном пути лезу прямо через хребет, исключительно ради нагрузки. Местами склон настолько крутой, что приходится карабкаться на четвереньках через серые лишайники, папоротники и чернозем. Делаю частые и резкие вдохи, на лицо налипли сосновая пыль и светящаяся пыльца.

На гребне останавливаюсь выпить воды. Я запыхалась, немного кружится голова. Здесь лежит болиголов, похожий на сраженного великана; его стебель как влажная черная губка. На том месте, где жестоко выдернули его корни, вижу три длинные борозды на земле и звериный помет – похоже, пумы. Когда наклоняюсь поближе, на краю зрения что-то мелькает. Не животное, а нечто неподвижное. Какое-то укрытие.

Хотя солнце начинает садиться и между лопатками поселился холодок, я спускаюсь по склону: слишком любопытная находка, чтобы не разглядеть ее вблизи. На спуске приходится отклоняться назад, чтобы удержать равновесие. Слой почвы здесь тонкий, сплошной перегной. Сухой папоротник жалит руки и цепляется за джинсы, но в конце концов я добираюсь до маленького убежища. Кто-то устроил здесь ловушку из руководств по выживанию: упер в ободранную пихту Дугласа[11] шестифутовый шест, а потом приделал к нему через равные интервалы проволочные силки. Это должно работать. Чешуйки шишек и прочий лесной мусор у основания пихты укрывают вытоптанные места, силки легко переставляются. Эффективное устройство, даже элегантное. Кто бы это ни смастерил, он точно знает, что делает, и не останется без еды.

Укрытие демонстрирует тот же уровень искушенности, и во мне начинают тихонько позвякивать тревожные колокольчики. Оно не похоже на охотничью хижину: его коническая форма напоминает старые фотографии коренного населения, вроде племени помо. Они жили небольшими группами по всей Северной Калифорнии за сотни лет до европейцев, и их дома выглядели очень похоже: округлые у основания, с шестами, поддерживающими скошенные стены, связанными вместе и накрытыми корой и древесиной секвойи.

Однако кто будет прикладывать столько усилий, чтобы соорудить убедительную копию хижины помо? И почему так далеко от города, от любого подобия дороги? Это работа какого-то свихнувшегося выживальщика, который думает, что близок конец мира? Человека, который таится, потому что ему есть что скрывать? Или же это мои мозги копа перебирают мрачные варианты, когда на самом деле это просто любитель леса вроде нас с Хэпом, которому временами требуется покой лесов, чтобы почувствовать себя целым?

– Эй? – окликаю я, подавшись вперед, но получаю в ответ только давящую тишину.

Я не езжу в Мендосино до тех пор, пока у меня не заканчиваются припасы. Это происходит первого октября. Свет начинает меняться вместе со временем года, заостряя углы и тени. Каждый солнечный день встречаешь с благодарностью. Сегодня день прохладный, но ясный, с той суровой свежестью, которую приятно ощущать. Закончив с покупками, я закидываю продукты в машину и решаю немного пройтись. В Ротари-парке разбили лагерь мужчина и женщина; они сидят у складного столика рядом с маленькой потертой палаткой. Рядом устроился средних размеров пес с темной мордой и рыжеватой шерстью. Он замечает меня и вскидывает голову, будто мы друзья. Потом подбегает рысью и пристраивается рядом.

Сначала это забавно – то, как быстро он подлаживается под мой шаг. Я останавливаюсь, поднимаю руку, как регулировщик движения – «стой!» – но он игнорирует жест. Я делаю шаг, и он делает шаг. Я смеюсь, и он садится. Похоже, мы – участники комедийного шоу, хотя на нас никто не смотрит, даже пара хиппи в парке.

Я иду к ним.

– Эй, вы не могли бы придержать вашу собаку?

– Она не наша, – говорит женщина. Ей может быть тридцать или пятьдесят, на лице морщины от солнца, торчащие светлые волосы напоминают пух утенка. Толстовка с эмблемой «Сихокс»[12] свисает до середины бедра поверх длинной юбки с принтами. – Первый раз ее видим.

Парень рядом с ней выглядит так, будто не покидал улиц со времен «Лета любви»[13]. Через плечо перекинута седеющая косичка, небрежно заплетенная, но чистая. Серебряный зуб подмигивает, когда он говорит:

– Но собака умная.

– Откуда вы знаете? – у меня никогда не было собаки.

– По глазам видно. И, смотрите, она слушает.

– Она?

Еще одна улыбка с серебряным проблеском.

– Вы точно не любительница собак.

Я, внезапно очарованная им, смеюсь.

– А вы можете просто придержать ее, чтобы я ушла отсюда?

– Без проблем. – Он указывает на землю, и собака садится, ожидая следующей команды. Когда он поднимает ладонь параллельно земле, собака опускается на живот. На тыльной стороне его левой руки я замечаю штук пять крестиков в круге.

– А что означает ваша татуировка? – спрашиваю, указывая на нее.

– Уроки. – Его зрачки такие черные, что кажутся мультяшными. – Вещи, которые не следует забывать.

Женщина говорит:

– Не верьте его байкам. Однажды он заявил, что эти крестики означают людей, которых он убил в битве. Давайте, спросите его, в какой.

– В какой битве? – подыгрываю я.

– При Ватерлоо.

Иден была первым встреченным мной человеком, который верил в прошлые жизни. До этого я сталкивалась с множеством образчиков различных религий из разных мест: от мормонов и пятидесятников до пресвитериан, не особо убежденная никем из них. Но вселенная Иден была больше и намного сложнее, чем я когда-либо слышала, и более интуитивной. Для нее реинкарнация была очевидным продолжением идеи цикличности жизни. Всей жизни. Все крутилось в постоянно движущемся колесе рождений, роста и разложения: океан вокруг нас и Млечный Путь над нами, и все галактики за пределами нашей, бесчисленные, как папоротники, росшие по краю дороги. Бог был не где-то там, в некоем небесном королевстве, а здесь, в мире: в комке грязи и капле росы, в терпении паука, живущего за банкой с сахаром, в изящных нитях его паутины. Как набегающая волна на Португальском пляже не могла остановиться, так и смерть не была концом. Иден нашла в этом покой, но мне пока не удавалось.

После того как нашли тело Дженни, расследование затянулось на месяцы. Эллис Флад и его люди допросили полгорода – по крайней мере, так казалось, – пытаясь докопаться до дна тайны. Ее отца и Калеба, всех друзей Дженни, людей, с которыми она работала на винограднике в Бунвилле. Джек Форд был первым подозреваемым. Он был странным, и всегда таким был, к тому же многие знали, что он слишком много пьет. Помимо жены, которая сбежала от него неизвестно куда, когда Калебу и Дженни было шесть, он мало с кем был близок, включая собственных детей. Не раз я видела, как Калеб вздрагивает, когда Джек зовет его по имени. Но это было не доказательство. Эллис Флад не нашел ничего на Джека, и поиски продолжились.