(Живой. Берите быстро. Тут партизанский район. Ты и ты… быстрее)
Очнулся он уже на хуторе, стоя босыми ногами на перегнившем чёрном сене старого сарая. Сквозь щели в расползшейся крыше был виден кусок бледного далекого неба.
Раскалывалась от боли голова и сильно саднило ссохшиеся под кровавой коркой, почему-то сильно опухшие губы. Хотелось пить. Он попытался пошевелиться и глухо застонал. Сильно стянутые вывихнутые руки, туго закреплённые за балку, обожгло, словно он коснулся раскалённых углей.
«Ясненько!» — сам себе ухмыльнулся Илья.
Потом его долго и старательно, короткими злыми взмахами секли кнутом, превратив спину и ноги в тонко порубленный фарш. Он отстранённо вспомнил «флотские макароны» и, почти не ощущая боли, хриплым карканьем засмеялся.
Худой высокий мальчишка-полицай безнадежно скакал вокруг огромного тела и, обреченно пытаясь услужить лениво ожидавшим на улице немцам, кричал:
— Говори, комуняка чертова, куда остальные скрылися, куда вы шли-то, сказывай...
Снаружи послышалась автоматная очередь, он сумел поднять голову и почему-то увидел залитые серым туманом Саянские сопки и бабку, стоявшую на вершине горной хребтины.
«Не время. Иди. Учись…»,— услышал он.
Из белёсой пустоты и пугающей, какой-то вязкой и оттого ещё более жуткой тишины, он с трудом вынырнул у партизан на пятые сутки.
Пройдя по всем болотам и лесам родной земли, изгоняя чёрную нечисть, его отряд дожил до конца сорок третьего, возвращения своей армии и… расформирования.
Особист на сортировке покосился на широкую грудь, почти двухметровый рост и буркнул, в десятый раз перебрав документы:
— В Москву поедешь. На отбор. Слишком уж ты везучий. Там сейчас ищут таких. Адъютантом будешь.
Глава 7
Поздней декабрьской стылью 7527 года от сотворения мира в светлой, только по осени рубленной баньке народилась живая душа.
Всю ночь над скитом староверов Мутовиных, слывших богатейшими золотопромышленниками аж с прошлого жирующего века, хлестал странный проливной не то снег, не то дождь, покрывший ледяной корой всё вокруг. Такое небывалое природное чудо было принято со страхом. А поутру, когда эта корка от упавшего на землю лютого мороза начала пузыриться, громкими оружейными выстрелами трескаться и отламываться с хрустальным холодным звоном, под ногами рассыпаясь в прах — глава артели поставил всех пред образа.
Следующей ночью повторно раскололось небо. И женка старшего сына, крепкая, родившая до того трёх сыновей-погодков баба, страшно закричала, забившись в падучей. Спавшая с ней старая знахарка повитуха только охнула и, разведя руками, перекрестила отошедшую душу. Лежащий рядом младенец гукал светлыми пузырями и широко распахнул глаза, когда его в последний раз прислонили к остывающему лбу покойницы.
Холодный ветер страшно гнул вековые ели, а собравшаяся у пахнущей кровью и молоком кровати покойницы семья при свете керосиновых ламп с ужасом смотрела на огромные чёрные очи новорожденной дочери. Из крошечного ротика, обрамлённого белым пушком вокруг красных мягких губ, торчало два зуба...
— Ведьма... — шептала знахарка.
Отец, подчинённый закону Белокриницкого согласия, долго стоял пред образами.
В скиту не нашлось кормилиц.
Спустя пять ден отец сам запихнул в не поблекший за голодные дни ротик рожок и долго смотрел на дочь. На старательно чавкающем лице словно срисован образ отошедшей в светлый Ерий матери…
Через две седмицы Мутовин отвёз дочь в женский скит рядом с Черемшанским Успенским монастырем, что стоял на пустоши близ Хвалынска Саратовской губернии. Поклонившись игуменье, отдал весомый мешочек намытого песка и наказал растить дочь в истинной вере.
Спустя семь лет послушница Ксения, старательно забытая родней в обители, прознала, что скит их разорили да всю семью выслали в неведомые земли далеко за Урал.
В стране закончилась гражданская война, и честная для мира и Веры мать-игуменья, приходившаяся сироте троюродной тёткой, сговорив с собой двух схимниц, съехала от голода в Москву. Там до революции располагалось у Рогожского кладбища женское училище при старообрядческом богословском университете, а ныне школа при Наркомобразе.
Прихватила она с собой и малолетку. Так Ксюша Мутовина и оказалась в Москве.
***
Прожившая всю свою маленькую жизнь в лесах, девочка увидела город впервые. Она не знала конки, а рассмотрев приближение трамвая, дико закричала, приняла за страшного гремящего зверя.
«Дикарка», — звали её те, кто поласковее. «Дура лесная»— все остальные.
Ксюша притом умела читать по-гречески, по-старославянски и разбирала римские буковки, называемые страшным словом «латынь». Матушка учила французскому, а также рифмосложению и музыкальной грамоте. Девочка смело могла перечислить божественные кафизмы и подолгу выстаивала под суровыми ликами чёрных икон, привезённых с собой. Жилицы игуменьи строго следили за незыблемой верой в Отца.
На исходе тринадцатой зимы пришло горе.
Кто донёс на тихих богобоязненных баб — осталось тайной. Но однажды, подойдя к дверям дома, шедшая из школы девочка услышала не только соседскую (уже привычную для неё) матерщину и пьяные крики во дворе.
…Из настежь распахнутого окна занимаемой женщинами комнатенки почему-то вылетела огромная зелёная муха.
Она закружилась над Ксюшей и попыталась сесть на лицо.
Барак был обнесён широким штакетником, ограждающим его от старого кладбища, да новой, построенной властью для «проретарьята», бани. Там у бани она и рассмотрела здоровенных мужиков, которые за волосы волокли одну из ее тёток. Вторая, босая, в разорванном на пополам грязном платье, стояла на пороге… и, не закрывая срама, показывала весеннему миру сухие висящие белые груди.
«Не ходи туда», — только и шепнули чёрные опухшие уста.
Ксюша сделала шаг, и привязчивая муха, на время затаившаяся в волосах, перелетела с её головы на странно лежащую на топчане матушку. Та неживым мутным взглядом смотрела на осуждающе глядящий из красного угла образ...
Через порог заглянул ещё один человек, знакомый… смешной вихрастый мальчишка, с синими поперечными нашивками на линялой настиранной рубахе. «Милицинер», — звали его кладбищенские.
— Во, ещё одна Богова душонка, — радостно заорал он, хватая Ксюшу за рукав. — Попалась ужо! Попадьиная крыска! Ща живо платье-то сымай, париться будем!
Девочка резко развернулась и в упор посмотрела на него. Тот отшатнулся, и вдруг, схватившись за лицо руками, дико завыл.
В притихшем испуганном бараке резко запахло плетёной проводкой недавно проложенного электричества. Словно в гулкой трубе, вначале появился звук, а потом до небес столбом вырвалось пламя.
Ксюша перевела взгляд на чёрный заборчик, сырой, полусгнивший, и выстроенную из красного кирпича баню. Там, у издалека торчащих железных покосившихся кладбищенских крестов, стояли мучители её матушки…
Баня вдруг сделалась зыбкой и зашаталась, как желе. Красный кирпич потёк, и через полчаса на месте старого барака и новой бани остались стоять одетая в форменное платье девочка да женщина в изорванных тряпках...
***
Для военного переводчика Ксении Мутовиной война закончилась внезапно. Казалось, что только вчера она ползала в грязи у обочины Киевского шоссе, и не было спасения от того страшного грохота огромной массы бомб. Массы, падавшей настолько близко, что не было слышно даже их звука - только раздирающий душу свист от проносящихся мимо неё осколков.
Она с трудом помнила, как взрывная волна, словно на подушке, выкинула её в реку у горящей деревеньки. Как чёрный от копоти штабной офицер, потерявший всю свою спесь, выл маленьким щенком, повторяя только:
— Как же я-то теперь, а?! Как же меня-то?! Что же я-то - под расстрел теперь?..
И еще одна картинка помнилась: доклад щуплого лейтенанта-связиста с седыми висками и серыми глазами - двадцатилетнего соседа по общаге Витьки Столетова:
