— Кушай, Мила, всяка тварь питаться должна, Дай Бог здоровья…
Но живя год за годом спокойно, он в какой-то момент своим чутким носом уловил изменения в воздухе. Стало чаще пахнуть железом, каким-то плохоуловимым горьким запахом дыма и крови. Той самой крови, которую запрещено было пить, а его старик, одышливо вздыхая, часами стоял на коленях, шепча: «да осветится имя твое, да приидет царствие твое...».
Наконец, к ним повадился ходить некто неприятный, пахнущий металлом и плохо мытым грязным телом. Дед, вздыхая, ставил ему горшочек с мёдом, или маслом, принесённый похудевшей и заплаканной женой веро-послушного торговца из соседней лавки и слушал с земным поклоном:
— Ну, какую нужду к Власти имеешь, клоп духовный? Только за старость твою и терпим! Не прячешь ли чего? Назовись!
— Так Алексей я, по батюшке Васильевич, Ваше Высокоблагородие. Нечего прятать-то, все оклады сдали сразу по описи, вон тока дровишки струганные в красках и держим. Вы ужо не ругайте нас убогих-то.
Чернявый, в вытертой кожаной куртке смеялся и уходил на время, оставив деда и его «лубочные картинки» в покое.
В тот год зима выдалась холодной. В Москве гудела снежная метель. Ветер раскачивал колокола, и гул, сотрясаемых самим дьяволом языков, слышался аж у Сухаревки. Мрак любил холод и развлекал себя ночью охотой. На Большой Пресне, переименованной в Красную, стояли крытые дома переехавшего на зимние квартиры зоологического сада. В одном из них поселили чудесных жирных гусынь, и оборотень выбрал ужин в тёплом птичьем питомнике. Основательно поев, Мрак укрылся от ветра в люке отопительной сети и выспался. Утром рыжая улыбающаяся миру собачка прибежала к храму.
Старик лежал на притворе, удивлённо раскинув руки, и, широко открыв глаза, смотрел в бесконечное небо... Люди топтались и, боясь подойти, тихо шептались... ему не надо было слушать их голоса, все сказал нос.
Особенно запомнился звук молотка, вбивавшго в домовину новые стальные гвозди. Собака сутки просидела у свежей могилы и ушла... из старого забытого людьми Храма.
***
Прошке Потёмкину было холодно. Ещё с утра он выпил четвертинку и, вернувшись со службы, сграбастал грудастую дуру.
— Ну что, — зло спросил он соседку. — За ласку много запросишь?
— По утре сквитаемси, — сообщила кудрявая Клава. — С тебя, опер, мяса бы кусок, я б шти сварганила.
Со двора под вой метели, словно пистолетные выстрелы, слышались громкие резкие: «Кра-а-ак! Кр-ра-а-ак!».
— Что это? — Лишившись сна, жалась у тёплого бока соседка.
Он небрежно отодвинул жаркую грудь и, выдохнув перегара, зажёг папиросу.
— Деревья. Промёрзли.
Потом помолчал и добавил.
— Так череп трещит. Я вчера святошу одного подвинул... упёртый старик был, всё за кресты свои цеплялся!
Звуки разрываемого морозом дерева заставили Клаву встать.
— Смотри, — показала она в окно. — Как раскололось-то, словно на гроб...
В буржуйке догорали, чадя, багровые угли. Чёрная тень на миг закрыла окно, и рама раскололась мерцающими блестками звёзд.
В ту ночь Мрак впервые пил горячую жаркую кровь двуногих. Утром дворняжку долго рвало кусками багрового на белом снегу трясущегося желе из печени.
«Гадость!» — решил он для себя и, повернув пушистый рыжий хвост, ушёл в леса...
***
Война загнала обратно в город. И, по привычке выбрав место своего обитания, он третий год невольно охранял старые камни.
Запах подманил его к странным людям. А потом, и солнечный луч на миг сорвавшись с колокольни, осветил стоящих у железной повозки. Мрак глубоко вздохнул, вспомнил Деда и пошёл к Хозяину...
Глава 6
Торпищево, деревня домов в двадцать, раскинула свои плетёные дворы на берегу реки Вазузы, недалеко от Гжатска в Смоленской области. С юга низкий берег, на много вёрст вперед поросший колючей осокой и камышом, прятал многочисленные утиные семейства, с севера почти параллельным курсом текла чистенькая Гжатка, в которой ловилась форель. Места были глухие, нехоженые и издавна являлись царством комаров, болот, мавок да зайцев, каждое половодье с нетерпением ожидающих деда Мазая...
День, когда поменялась власть, Илюша помнил очень хорошо. Разве только слегка поблекли краски тех последних летних дней, когда, завершив страду к началу сентября, природа бледнела, готовясь к первым заморозкам. Мать послала отнести ужин, и семилетний пацан торопился успеть до ночи. Бабка уже безвыездно жила на заимке, от старости своей различая только свет и тьму. Старуху в деревне сторонились, и мальчик, не раз и не два послушав соседок, шепчущих вслед «колдовке» наговор «от сглаза», слегка ее побаивался.
Обычно лежавшая внутри на старом плетёном из лозы топчане, она встретила его на крыльце. Распущенные волосы толстых и в старости чёрных кос хлестало ветром...
— Пришел, — услышал мальчик. — Ну, раз первым пришел, тебе и владеть. Подойди.
Варево упало на тропу. Он хотел, развернувшись, убежать, но чья-то упрямая сила погнала к старухе.
— Скачут, скачут кони! — провыла она, схватив Илью узкой, высохшей, словно птичьей кистью… — Пить хотят, много пить да кишки рвать.
Потом она прижала к себе обеспамятевшего мальца и, торопливо перебирая пальцами, одела ему на шею ладанку. А потом молча, обессилено опустилась на траву и прошептала:
— Беги ужо! Мать пришли. Скажи - не уйду, пока не свидимся...
Деревня, состоявшая из ряда старых домов вдоль Смоленского тракта, встретила испуганного мальчика наглухо закрытыми дверями. Только купец Бастрыкин, беспробудно пивший последний год, нелепо раскинув руки, лежал у своего дома в какой-то серой гуще, изливающейся из его раззявленного брюха. «Кабана, что ли, резали», — мелькнуло у Ильи в голове. Он на миг застыл над телом, с удивлением рассматривая, как два незнакомых мужика в смешных поповских куколях с нашитыми на них красными звёздами прибивают на торговый дом кривоватую вывеску со странной надписью «Сельсовет».
В тридцать пятом его призвали. Бодро прошагав красноармейцем по Сибирским округам, Илья подал документы в военное училище, решив не возвращаться к тяжелой крестьянской доле. Тихо померла мать. Сестра, выскочив замуж за областного чекиста, проживала в Смоленске с многочисленными народившимися племяшами. Отец не вернулся домой ещё в мировую... Впереди гремел по рельсам к коммунизму тяжелый бронепоезд первых пятилеток. Ладанка тихо висела на широкой груди былинного смоленского великана. На нее не обратила внимания ни медкомиссия, ни военврач, когда Илья валялся в госпитале со сломанными при переправе танка рёбрами. Всех ребят, сидевших на броне, прижало перевернувшейся машиной, а его выкинуло куда-то в сторону. «В рубашке родился», — посмеялся тогда ротный.
***
Война встретила его в самый раз на отеческой Смоленской земле. Полтора года он не раз и не два выходил сам и выводил своих бойцов из страшных котлов-окружений родными, ставшими теперь зловещими лесами и болотами. Ему повезло и в этот раз. Он сумел вывести людей с оружием, чудом по этому не попав в расстрельные списки. Потом его с группой забросили к партизанам опять же в дикие леса под Вазузой. Шёл сорок третий, переломный, голодный и холодный год.
Их не встретили. Поблуждав до рассвета, группа сделала засеку и залегла на дневной передых. Не успев задремать, Илья был поднят сначала резко наступившей в лесу тишиной - и почти сразу звуками рвущих барабанные перепонки гранатных разрывов. Сквозь их грохот он услышал только:
— Товарищ капитан! Нас окружили! Слева и справа лезут, и от болота много... их ещё!
Рядом ухнул взрыв. Илью накрыла черная тихая мгла.
..Он очнулся от шума тявкающей немецкой речи. В какой-то миг ещё плывущее сознание пыталось убежать в спасительную пустоту, но разум уже все осознал и, пугаясь неизбежности, услышал:
— Lebendig. Nehmen Sie es schnell. Hier ist ein partisanenviertel. Du und du… schnell.
