Затем, уже поворачиваясь к ожидающему его студебеккеру, приказал прапорщику:

— Людей кормить кашей с мясом! Мяса много давать. Силы будут нужны. Слышишь, Телицын, мяса, каши с маслом! Три раза в день. По две порции.

***

Вечером, в тёплом дощатом бараке, освещённом пыльными тусклыми лампами и уставленном двухъярусными нарами, Илья выстроил роту. Места было мало, и богатырю, только что пропаренному в бане, и, одетому в новую аккуратную гимнастёрку, почти излучающую свет от белоснежного подворотничка, приходилось вжиматься в перемычку нар. Голова слегка кружилась после съеденного ужина. Хотелось, как можно скорее, закончить этот бесконечный день, лечь на приготовленную обходительным Телицыным койку за занавеской... и спать-спать-спать…

Но пока до этого было далековато.

Перед ним стоял чисто выбритый, аккуратный и степенный Борис Евгеньевич. На его гимнастёрке, с тремя полосками после ранений, выделялся новенький орден Красной Звёзды, вручённый совсем недавно в очень торжественной обстановке самим Худояровым. За Калининград.

Он внятно, негромким чётким голосом, называл фамилии личного состава:

— Рядовой Петров!

— Я! – отзывался гулким эхом голос из строя.

— Рядовой Слобода!

— Я!

Все фамилии сливались в одну линию звуков, и Илье на миг показалось, что он опять сидит в опере и смотрит, как, прислонив смешной театральный бинокль на палочке к глазам, Ксения слушает арию.

Мираж разрушил гаркнувший в ухо голос:

— Рядовой Святошин!

— Можно Свят!

Илья сфокусировал взгляд на нарушителе вечерней переклички и, ещё не включив мысли, автоматически скомандовал:

— Четыре наряда вне очереди!

— Никак нет, товарищ капитан, — бодро парировал рядовой. — Больше трёх никак нельзя. По уставу не положено!

Илья, окончательно переставший медитировать, озадаченно уставился на разговорившегося бойца. Стоящие заулыбались, расслабившись.

— Отставить смех, — почему-то занервничал Телицын.

И тогда Илья грузно опустился на застеленную койку и начал рассказывать всё, что узнал от Яна о горе. Легенду про отдавшего жизнь учителя и побежавшего спасать его ученика. О твари, которую сейчас вёз Непершин, и о монстре, заточенном в горе.

Улыбки солдат таяли одна за другой…

— Мы — истребители нечисти, наша рота — пример всем и во всём. Мы обязаны быть лучшими в физической подготовке, в дисциплине и даже в ношении гимнастёрки. Никаких поблажек. И должны победить,— закончил он, удивляясь своей собственной, плавной торжественной и пафосной, речи. Усмехнулся, глядя в озадаченные лица:

— Всем спать. Завтра тяжёлый день.

***

Георгий Валентинович Утехин прилетел в Китай в третий раз. Дважды его принимали в столице, которую союзники и местные именовали Бейджинг, а иммигранты, во множестве спешно набранные переводчиками, по-русски называли Пекином.

Здесь, в этом почти первобытном мире дикой смеси каллиграфии, непонятных закорючек и значков, всё ещё шла истребительная гражданская война. Два непримиримых лагеря, две идеологии сражались и убивали ни в чём не повинных неграмотных крестьян – далеко-далеко от очнувшейся, после уничтожения, фашистской Германии Европы и возрождающегося из руин СССР.

Под впечатлением этой мысли он и находился всё время перелёта в Сиань, а прибывший с полковником Худояров хриплым кашлем отвлекал и раздражал его.

Наконец, Утехин не выдержал и поинтересовался:

—... Следовательно, вместо того, чтобы вспомнить речь товарища Берии и прощупать всевозможные варианты объединения разрозненных групп коммунистически настроенного народа, вы, как со списанной торбой, носитесь с какой-то проржавевшей цистерной? Надеетесь, что устроив спектакль, убедите меня в наличии потусторонних сил? Вы в уме, Худояров?!

Рашид Ибрагимович опять зашёлся в надсадном злом кашле, а стоящий рядом полковник только хмыкнул и, с жестом радушного хозяина, провозгласил:

— Там нам китайские товарищи стол накрыли. Надо не обидеть. Поесть. – Утехин зло посмотрел на наглеца, по которому явно давно плакала Воркута, но без возражений прошёл в соседнее помещение.

Некоторое время ели молча. Утехин наблюдал, как с аппетитом съел суп из молока и каких-то плавающих в нём бело-розовых червяков полковник, и как, нехотя, ковырял ложкой бурую рисовую кашу Худояров. Сам он смог съесть только белую лапшу с кусочками рыбы, поэтому, меньше чем через четверть часа, отодвинул тарелку.

Полковник, казалось, не заметил действий старшего по званию и, продолжая что-то жевать, интересовался через переводчика возрастом стоящих на полу ваз.

«Молокосос хочет таким образом поставить меня на место. С подачи Худоярова. Совсем распоясался. Наглец!» — думал Георгий Валентинович, всё больше раздражаясь.

Все эти мысли, естественно, не только не могли успокоить начальника 4-го отдела СМЕРШ, но и распалили его ещё больше.

— Однако, Ян Геннадьевич, у вас отменный аппетит, — осторожно заметил он, нанося пробный первый укол.

— А что же в этом плохого, — парировал наглый полковник, тут же переходя в наступление. — Голодный человек не воин, да и мыслить не умеет без энергии. Вы вот не едите ничего, а напрасно. У нас просто королевский приём. Карпа попробуйте. Китайский карп в кисло-сладком соусе — пища богов.

«Да он же типичный предатель! — вдруг осенило Утехина. – И Худояров, наверняка, давно «сливает» ему разведданные. Ну, конечно! На кого работает эта скотина? Я вскрою осиное гнездо!».

Наконец, все встали из-за стола, и, после показавшейся бесконечной церемонии раскланивания, китайские товарищи оставили их одних. Вяло приложив ладонь к виску, отбыл полковник, с кривой улыбочкой утащив с собой кашляющего Худоярова.

У Утехина же, к концу приёма разболелись глаза, от постоянных перелётов и бессонных ночей. Он на мгновение закрыл их и почувствовал, как мелкие острые иголки пронзают мозг, втыкаясь в глазные яблоки.

«Что всё это значит? — в сотый раз спрашивал он сам себя. — Китайцы, явно, до одури боятся вскрывать древнее захоронение в горе. Из Сарова везут какой-то странный груз, а два взрослых человека, прошедших войну, рассказывают ему сказки, про оживших мертвецов. Предательство? Несомненно! Но какая у них цель?».

Георгий Валентинович, пытаясь найти правильный ответ, никак не мог объективно сложить факты. Ему, вдруг, страстно захотелось в Москву, подальше отсюда, хоть он и отдавал себе отчёт, что подобное проявлении трусости может оказаться гибельным для всей работы с КП Красного Мао.

Он лёг. Наметил себе спать пять часов. Прикрыл глаза…

«Лично буду наблюдать, что они будут делать у этой чёртовой горы. Лично!», — решил он, засыпая.

***

Ксении не спалось. Она лежала в бараке, за плотной занавеской из плащ-палатки, и слушала здоровый храп, доносящийся из тридцати глоток сытых мужчин. Но только закрывала глаза, как сразу оказывалась с Василием Ивановичем, в мчащемся во тьме эшелоне.

Там что-то гремело по крыше вагона, словно ветер пытался оторвать эту самую крышу и забить всё тяжёлым мокрым снегом.

В коридоре, среди открытых дверок купе, несмотря на раздирающий рёв метели, которая гнала по дремучей бесконечной темноте состав, под всхлипы и визг мёрзлого железа колёс, она слышала голос матушки-игуменьи, бесконечно читающий Символ Веры и Богородицу. В какой-то миг, матушка подняла голову и посмотрела ей в душу:

– Чёрная, – услышала Ксения. – Но душа чиста, борись! Благословение моё с тобой. Посмотри. – И маленькая Ксюша, широко открыв глаза, за метелью видела зарево. Там, где над городом возвышалась поросшая лесом одинокая гора-пирамида, что-то шевелилось внутри, переваливалось и дышало. Так дышит огонь в горне, когда плавится сталь.

До прибытия поезда оставалось меньше суток, и теперь она знала, что везёт с собой их странный поп. Ей стало холодно. Она встала, накинув шинель, тихо пошла мимо спящих к печке. Неприятно влажный воротник не давал собрать тепло от трещавших, догорающих поленьев. Ей показалось, она видит, как ледяные сквозняки гуляют между нар… и на них уже не лежат бойцы.