А вот Лариску он завалил, влепив пару с такой улыбочкой, что я чуть под себя от страха не сходила. Лариска дура, не поняла ничего… Рената тоже нарвалась, получив кол. Она принялась спорить, доказывать, что эту тему мы ещё не проходили, отчего стала первой в классе с жёлтым, буквально лимонного цвета кондуитом. Видимо, она и будет первой ласточкой… Может, не она стучит? Или гадам всё равно?

Начинается классный час. Это значит, что урок «языка межнационального общения» у нас сняли, вместо него вот этот час. Я подозреваю, почему и догадываюсь, что именно будет на нём сказано, поэтому даже не дергаюсь.

– Это то, о чём я думаю? – спрашивает меня дрожащим голосом Танька.

– Не знаю, но похоже, – отвечаю я ей. – Вариантов, в общем-то, немного.

В этот самый момент в аудиторию входит ухмыляющийся куратор класса. По его ухмылке много чего можно сказать, а если посмотреть на то, что он держит в руках, то и… В руках у него что-то длинное, чёрное, непонятное. Но явно гибкое, судя по тому, как ложится на стол. Он оглядывает нас, будто выбирая жертву, а я чувствую покалывание в пальцах, да голова ещё начинает кружиться, как будто я в обморок собралась.

– Я должен довести до вашего сведения, что решением Совета в школе вводятся телесные наказания, – улыбается нам куратор. – Термин всем знаком?

– Бить будете, – обречённый голос кого-то из парней хорошо слышен всем.

– Не бить, а наказывать, – произносит куратор. – Но по сути верно, вас будут наказывать по обнажённому телу.

– Это как? – ошарашенно спрашивает Лариска.

– По голой жопе, – грубовато отзывается тот же голос кого-то из парней.

– Но нельзя же! – восклицает другая девчонка, не знающая пока о нововведениях.

– На время пересмотра действие конвенции о правах ребёнка приостановлено, – уведомляет её учитель. – У вас больше нет этих прав, так понятно?

Вот тут до девчонок доходит. Танька тихо объясняет тем, кто не понял, что это значит. А куратор интересуется, хочет ли кто-то попробовать на себе сейчас, и ожидаемо встает Лилька. Ну та, которой нравится боль. Она выходит к куратору, а он показывает ей на раньше постоянно закрытую дверь. Мы следим за девчонкой, замерев от ужаса. Я, конечно, понимаю, что её не при всех будут лупить, но сам факт…

Лилька проходит в ту самую дверь, за ней прихвативший ту штуку со стола куратор. Мы слышим, как он командует девчонке раздеться, затем следует несколько мгновений тишины. Я думаю о том, как куратор будет выкручиваться, ведь о том, что Лильку давно замкнуло, все знают. И вот мы все отчетливо слышим свист, закончившийся криком. Я даже звука удара не слышу, настолько силён этот крик. Это явно не крик удовольствия, с каждым новым ударом Лилька кричит всё сильнее, просит перестать, обещает что-то бессвязное. Лариска падает в обморок, да и другие девчонки бледные до синевы. Такого никто не ожидал.

Наконец, всё затихает, только слышно хриплое дыхание Лильки, прерываемое всхлипами. Тут до меня доходит – у неё там микрофон под носом, мы слышим всё в усилении, но всё равно эффект, конечно, страшный. Я дрожу от страха, да и все девчонки, кажется, дрожат… И парням тоже не по себе.

Из комнаты показывается Лилька вся в слезах. Она держится за стенку, явно, чтобы не упасть, и весь вид её говорит о безграничном страдании. А я присматриваюсь к ней и вижу, что ноги у неё совсем не дрожат, да и идёт она как-то подчёркнуто тяжело, а так не бывает. Ну, по-моему, не бывает, значит, это рассчитанный на нас театр. Может ли такое быть?

Вот предположим, девчонка, которой нравится боль, от битья орет так, как будто с нее кожу живьем сдирают, что это значит? Что битье это запредельно болезненное. Значит, весь театр направлен на то, чтобы вызвать у нас страх. Зачем нужен этот страх? Ответ я получаю немедленно.

– Каждую субботу будут подводиться итоги ваших кондуитов, – сообщает совсем не запыхавшийся куратор. – Со следующей начнутся наказания. Готовьтесь.

Он уходит, а мне становится всё понятно. Нас запугивают. Теперь все будут бояться этой субботы и из кожи вон лезть, чтобы избежать её. А страх – плохой советчик, значит, начнут ошибаться. И я не исключение.

***

Зажав Лильку в туалете, мы убеждаемся в том, что всё показанное было театром. Мы – это я с Танькой. Полоса у неё только одна, но и та впечатляет, конечно. Лилька плачет и рассказывает, как её запугивал куратор, прежде чем включить микрофон. Я бы, наверное, тоже повелась, да кто угодно бы повёлся… Страшно это очень.

После школы идём всей толпой в библиотеку – уроки делать. Мысли о том, чтобы идти домой, ни у кого не возникает. Вообще, странно нас кормят, получается, страх усиливает голод и наоборот, а еды становится меньше. Это как-то не по-людски и что-то напоминает. Но вот что именно, я никак не вспомню.

В библиотеке разговаривать нельзя, поэтому, закончив с уроками, занимаюсь медициной, отметив пару книг из того большого списка. Сначала изо всех сил читаю одну, которая оказывается пособием по аутотренингу. Очень нужная вещь, особенно когда лупить будут. Если не врут, позволяет отрешиться от физической боли. Прямо сейчас проверять не хочу, но запоминаю.

Книга возрастной психологии дарит мне некоторое понимание того, почему ломают именно так. Но никаких методов противодействия там не указано, значит, она мне не помощница. Вопрос в том, что делать, если тревоги не будет, а начнут бить? В первый раз, скорее всего, покажут самый страшный вариант, то есть изобьют до обморока. Это если исходить из того, что им нужно сломать, а не получить удовольствие от вида кричащего от боли ребёнка или подростка. Хотя для них все мы бесправные дети, и делать с нами можно, что им захочется. Вон Катьку убили, твари…

Может быть, в субботу мы ещё кого-нибудь не досчитаемся. Или не в эту, а потом? Какая разница! Бежать надо со всех ног, просто бежать, и всё. Даже несмотря на то, что я раскрыла Лилькин театр, страшно всё равно. Куратор бил рядом с ней, но Лилька рассказала, какой страшный был звук… В общем, тут ещё непонятно, запугал нас куратор или рассказ Лильки.

Каждый день приближает эту субботу. Я уже и привыкаю потихоньку обнажаться перед этими зверями, которые были моими родителями. Девчонки жалуются, что их звери под гадостью какой-то уже и хватать начинают. Рано или поздно… Что будет с девчонкой, если на неё залезет родной отец? В лучшем случае крыша поедет, а это – дорога в космос. А в худшем… Лучше бы в космос. Говорят, смерть мгновенная, но проверять на себе не хочется.

Возвращаюсь в каюту за пять минут до отбоя, но обычных замечаний не вижу. Маман моя бывшая какая-то сгорбленная, как сломанная. Быстро уходит в комнату, а этого я и не вижу. Не поняла, это что случилось такое? Не знаю и знать не хочу. Если и взрослых лупить начали, то так им и надо, сволочам. Пусть хоть до смерти забьют, мне всё равно, потому что после всего сотворённого они не имеют права жить. Все они! Все взрослые! Твари проклятые, ненавижу их всех!

А суббота всё ближе. Всё сильнее звереют учителя, всё активнее выискивает нарушения куратор, всё страшнее в школе, да и дома, где моментально прекращаются все эти издевательства, хватания и лапанья. Как по мановению волшебной палочки прекращаются, и от этого ещё страшнее, потому что я просто не знаю, чего ожидать.

Когда записываюсь на субботу на тренажёр, приходит отказ. Я пытаюсь ещё раз, но снова отказ, в этот раз с указанной причиной: «по состоянию здоровья». И до меня доходит. Прозрачней намёка не придумаешь – в субботу я не буду в состоянии тренироваться, потому что, видимо…

Знать, что будут бить, и ожидать этого – большая разница. Страх будто всё тело сковывает. Я не могу ни есть, ни спать, поэтому логично, что ошибаюсь на алгебре. Увидев свою пожелтевшую карточку кондуита, только грустно улыбаюсь. Всё я поняла уже… В субботу бить будут всех, я это очень хорошо понимаю. И куратор подтверждает, язвительно порекомендовав в пятницу принять душ. Учитывая, что порекомендовал он это всем, то доходит даже до тугодумов.