В свете новостей, донесённых Танькой, мне просто страшно, потому что боль я не люблю. А тут, скорее всего, предусмотрят всё, включая сопротивление. Так что лучше никого не доводить. Пётр Палыч внимательно слушает, кивая, затем объявляет пятёрку, милостиво отпустив меня. Он пристально смотрит на класс, при этом кажется, что прямо в глаза глядит. Странный он какой-то…

– Ещё в древности, – начинает лекцию учитель, – было замечено, что одним из лучших стимулов является боль. С развитием культуры человечество предпочитало искать другие стимулы, но тем не менее раз за разом…

Лекция льётся, как всегда, но я-то теперь понимаю, о чём он говорит. Я вижу, что большинство не особо слушает Петра Палыча, думая, что затем в учебнике прочтут. К счастью, длинные волосы не могут встать дыбом, ибо лекция сводится к тому, что лучшим стимулом к саморазвитию, соблюдению правил и так далее является боль, а лучшим наказанием – публичное унижение. Они там с ума посходили? Нужно думать, как противостоять такому мракобесию, ведь если начались лекции на эту тему, то скоро нас поставят перед фактом! А я не хочу! Как же быть?

Нужно будет собрать ребят после уроков, чтобы вместе подумать о том, что нам делать. Восстание тут не поднимешь: служба безопасности легко переловит и устроит такое – мало не покажется. Но должен же быть выход! Большинство ещё может рвануть к родителям с мольбой о защите, а что делать таким, как я? Как Танька? Я не знаю, просто не понимаю, и всё.

Второй урок неожиданно отменяется. То есть отменяется алгебра, а не сам урок, потому что в класс входит наш куратор. Это отвечающий за класс специальный учитель, занимающийся вопросами дисциплины, отстающими, общением с родителями… В руках куратора стопка маленьких карточек типа удостоверения личности. На каждой – фотография и имя, насколько я вижу. Молча положив перед каждым салатового цвета карточку, куратор подходит к учительскому столу, резко разворачиваясь.

– Вы должны хранить эти карточки и предъявлять их по первому требованию, – сообщает он. – Карточку проверить имеет право любой учитель, безопасник и чиновник. В карточку вносятся ваши нарушения. Как только число нарушений превысит определённый лимит, карточка пожелтеет, а если она покраснеет, то я вам не завидую. Вопросы?

– Что это за карточки? – выкрикивает кто-то из парней.

– По примеру древних, мы назвали их вашими личными кондуитами, – отвечает куратор. – Существует ещё и общий, на каждый класс, поэтому, если даже вы потеряете карточку, вас это не спасёт. Это понятно?

– А отчего нас должно спасать? – удивляется тот же голос.

– Об этом с вами поговорят позже, – уходит от ответа учитель. – Вопросов больше нет. Сидеть тихо до конца урока, нарушения регистрируются автоматически.

У меня холодеют ноги. Эти «кондуиты» – явно первый шаг к тому, чтобы начать бить, иначе зачем они нужны? Наверное, дождутся, пока накопится достаточное количество «красных», и устроят «публичное унижение», как историк заявил. Господи, сделай так, чтобы это меня не коснулось! Ведь на корабле даже вены себе не перережешь, искусственный разум следит за всеми! Получается, вообще никакого выхода нет?

Несмотря на то, что нам о наказаниях не объявили, я оглядываюсь на Таньку. Её глаза мне очень хорошо говорят о том, что она тоже сама всё прекрасно поняла. В них такая же паника, как, наверное, и в моих. Это-то точно теперь не слухи и не шутки. Тут пахнет уже планом, который должен запереть нас в жёсткие рамки. Но долго думать об этом не приходится – резко звучит ревун сирены эвакуации.

Понятно, зачем повторили учебную тревогу – нам только что раздали карточки, не хотят тянуть с первыми жертвами. Это я думаю на ходу, со всех ног направляясь к боту. Теперь главное – не перепутать женский и мужской символ. В душе оживает надежда на то, что эта тревога настоящая и меня сейчас отстрелит в пространство, чтобы никогда не видеть внезапно ставший страшным корабль.

Я влетаю в бокс, ныряю в начавшийся закрываться люк, а потом с силой втаскиваю туда же чуть замешкавшуюся Таньку. Некоторое время мы стоим, переводя дыхание и ошалело глядя друг на друга, потом я с силой бью по кнопке – надо доложить. Но внезапно оказывается, что процедура изменилась.

– Приложите кондуиты спасшихся к сенсорной панели, – равнодушным голосом со скучающими интонациями произносит дежурный.

Я беру в руку карточку, забирая такую же у Таньки, и прикладываю к обнаружившемуся на пульте чёрному квадрату. Голос дежурного говорит об отличном нормативе, желает и в дальнейшем не щёлкать клювом. При этом сообщает, что мы можем отдохнуть. Я пытаюсь научиться дышать спокойно, а Танька плачет. Слишком много всего для неё оказывается, похоже. Я обнимаю её, понимая, что варианты у нас – только на тот свет, куда и так не очень-то просто попасть. Что же делать?

– Это Гопкинс с немцем этим непроизносимым, – тихо говорит Катя, когда мы собираемся девчачьей толпой в туалете. Здесь нет камер, потому и собираемся. – Они всё начали.

– А наши? – интересуюсь я, хотя ответ знаю.

– А наши на них смотрят открыв рты, – сморщившись, отвечает мне на этот раз Танька. – А то ты не знаешь, как наши с иностранцами.

– И что, просто так предложили? – спрашиваю я, потому что в голове не укладывается: столько лет были нормальными, и вот…

– Помнишь, пацаны какие-то чуть в реактор не залезли? Петровский и ещё один… – напоминает мне Катя. – Так вот, этот Гопкинс начал вещать, что лучше больные жопы сейчас, чем трупы на новой планете. И предложил с семи лет… всех!

– И наши согласились? – ошарашенно спрашиваю я. – Чтобы кто-то чужой бил…

– Пока не соглашаются, но это вопрос времени, – вздыхает Катя.

Катьку, в отличие от нас всех, дома лупят, поэтому ей не привыкать. Но, глядя на неё, я не хочу такой быть. Забитая девчонка, отчаянно боящаяся сделать что-то не так. А как она боится оценок! У неё от тройки слезоразлив начинается, а когда ей со злости математичка кол влепила, так Катьку, думали, уже не откачают. У неё сердце от страха остановилось. Ненадолго, но остановилось же! Я не хочу так! Не хочу всего бояться!

Значит, нужно искать выход. Нужно думать, как спастись, потому что забитая Машка мной уже точно не будет, лучше смерть! Что же придумать? Обкладывают нас грамотно, спасения точно нет. Катьку чуть не выкинули, когда неизвестно было, сможет ли она ходить.

«Выкинуть» – мы так называем утилизацию. «Новая колония не может себе позволить возиться с калеками». То есть любая инвалидность – смерть, и им наплевать, что это ребёнок. Выкинут в космос без скафандра, и всё. Катька, вон, с жизнью прощалась, да и сейчас часто дрожать начинает, ещё кошмары у неё, по слухам. На самом деле никого ещё не утилизировали, но слухи – один другого страшнее, даже думать не хочется. Нас всех обследовали перед полётом, у кого что было – тех не взяли. Кто с родителями остался, кто в детский дом угодил, пытаясь пережить это предательство близких.

Так было не всегда, конечно. Я ещё на Земле по малолетству нашла в старых подвалах, где мы с пацанами лазили, книгу по истории. Бумажную! Вот там рассказывалось о большой стране, где жили своим умом, а не «как Европа скажет». В общем, было написано совсем не то, что сейчас. Сейчас-то… Европейцы-де нас из грязи подняли и научили читать, писать и ходить не под себя. Не верю я в эту историю, но болтать такое нельзя – исчезнешь. В год столько людей исчезает, одним больше, одним меньше, объявят сдохшей, и всё.

Но Катька права – это вопрос времени. Наши точно не возразят, даже не попытаются, а моментально примут его точку зрения. А чего с нас начинают – тоже понятно. Мы для них вообще не люди, слышала я как-то, о чём немцы промеж собой говорили. Малышей жалко до слёз, себя, правда, тоже. Дело же не только в том, что будет больно, дело в самом ритуале. Читала я недавно, как это в древности происходило – раздевали догола. А готова я светить своими… признаками… на всю Ивановскую? Вот то-то и оно…