Если у вас нет детей, все будто нарочно напоминает об этом, особенно в маленьком городке. В мегаполисах жизнь устроена иначе, но в провинции уважают большие семьи и недоумевают, видя бездетные пары. Даже каждая комната нашего дома, который так и не дождался появления детей, теперь будто насмехалась над нами. Однако переехать означало бы признать поражение, что будет почти так же болезненно, как потерпеть его.

Лишь однажды Пола спросила, сильно ли я разочарован, что у нас нет детей. И лишь однажды я солгал ей. Сразу после того, как она, задав этот вопрос, вдруг расплакалась и принялась винить себя в наших проблемах. Тогда-то я и сказал:

– Это совершенно для меня неважно. Честное слово.

Год или два назад мы пришли к негласному решению и стали брать дополнительную работу: она – у себя в больнице, а я – в мастерской. Еще я стал чаще ходить на рыбалку. Вступил в добровольную пожарную команду. И набрал двадцать фунтов, потому что, вернувшись с вызовов, мы с парнями-пожарными обычно пили пиво. Я стал выглядеть почти как любой мужик примерно моего возраста из наших краев: обтянутый фланелевой рубашкой живот через пару лет начнет нависать над кожаным ремнем, удерживающим потертые до голубизны джинсы, а видавшая виды бейсболка прикрывает макушку, шевелюра над которой вот-вот начнет редеть. Слишком часто, глядя в зеркало, я думал: «Ну вот, Нейтан, ты и докатился. Стал тем, кем клялся не становиться никогда в жизни». А потом я начал избегать своего отражения.

Почти пятнадцать лет подряд мы с Полой надеялись обзавестись потомством, следовали всем рекомендациям, читали бесчисленные статьи, посещали врачей-специалистов. А потом, не признаваясь в этом друг другу, молча сдались, отказались от мечты, которая для многих так легко становилась реальностью.

И пусть мы не сумели посмотреть правде в глаза, но хотя бы нашли себе другие занятия.

Как-то после обеда я возвращался с озера Лорел, и телефон выдал сигнал из трех нот, предшествующий сообщению пожарного департамента. Я удивился: в охотничьих угодьях штата, откуда я только-только выехал, всегда были проблемы с сотовой сетью.

Сообщение гласило: «Возгорание в хижине на 16-й миле Мишо-роуд. На место выехали пожарная машина и скорая помощь. Повторяю: возгорание на 16-й миле по Мишо-роуд».

Я и так ехал по Мишо и только что миновал отметку 18 миль, поэтому не стал даже утруждать себя включением мигалки. Сегодня я хотя бы смогу почувствовать себя полезным человеком. Клева на озере Лорел не было совсем, и в какой-то момент я осознал, что сижу в своей плоскодонке, таращусь в воду, убиваю время и вовсе не спешу домой. От берега отчалила еще одна лодка с мужчиной приблизительно моего возраста и мальчишкой двенадцати-тринадцати лет. Когда она закачалась на воде, мальчишка радостно засмеялся. Хотя обычно я стараюсь не думать о детях, на этот раз у меня ничего не вышло. В таком возрасте мальчики все нараспашку: хулиганистые, любознательные, дружелюбные – пока внешний мир не научит их закрываться. Я улыбнулся, вскинул руку и помахал им обоим, но они были так увлечены своим приключением, что даже не замечали меня. Пришлось опустить руку и рыбачить в одиночестве дальше.

Я медленно вошел в поворот: лодка лежала в кузове пикапа, а нос торчал над бортом. Не хватало только, чтобы она выпала на асфальт. Потом поворот закончился и стал виден столб дыма.

Дом оказался одноэтажной хибарой, мимо которой я проезжал, наверное, раз сто, но вряд ли замечал, а если и заметил, то посчитал заброшенной. Она стояла в пятидесяти ярдах от шоссе, вместо подъездной дорожки к ней тянулась грязная колея, по которой автомобили могли подкатывать ко входу. Сейчас перед домом был припаркован зеленый битый «шевроле».

Большинство загородных домов, которые еще остались стоять в округе, опустели или использовались как охотничьи хижины. Иногда старшеклассники приезжали из города потусить в каком-нибудь из них, а пару лет назад спалили один дотла, то ли случайно, то ли умышленно. Этот дом явно ждала та же судьба, если только пожарная машина не появится в ближайшие пять минут. В дальней от входной двери комнате полыхали занавески, а через дыру в крыше валил дым.

Мысль, что внутри может оказаться какой-нибудь школьник, одновременно злила и подгоняла. Вдруг один из прыщавых дурачков спьяну вырубился в комнате? Правила пожарной службы запрещают в одиночку входить в горящие здания, но я все же решил рискнуть, к тому же полыхала только задняя часть дома и у меня было время по-быстрому осмотреться.

Я нащупал ручку входной двери, повернул ее и вошел. Комнату, где я оказался, освещала электрическая настольная лампа. Это стало неожиданностью. Должно быть, в доме был газовый генератор. Я плотно закрыл за собой дверь, чтобы сквозняк не раздул огонь еще сильнее, и заорал в полный голос, чтобы разбудить любого соню:

– Пожар! Пожар! Здесь кто-нибудь есть? Помощь нужна?

В задней части дома разбилось окно, за звоном стекла я вроде бы услышал еще какой-то звук и прошел чуть дальше. Пока входная дверь остается в поле зрения, всегда можно выскочить, если тут станет слишком жарко.

– Дом сейчас рухнет!

Вдоль потолка тянулась пелена дыма в полфута длиной. Если владелец машины без сознания, он скоро поджарится.

– Эй! Есть кто живой?

Дверь из передней комнаты вела, вероятно, в спальню. Нащупать ручку. Отлично. Повернуть ее. На полу за дверью я увидел матрас в окружении пивных бутылок и всякого мусора.

На нем лежал зеленый пакет для строительного мусора. Его содержимое явно было тяжелым, судя по тому, как прогнулся матрас. Я шагнул к пакету и заглянул внутрь.

Когда я увидел первую пачку денег, то чуть не расхохотался, до того это было абсурдно. Я отодвинул ее в сторону. Под ней оказались десятки таких же: хрустящие стопки в два дюйма толщиной. Двадцатки. Полтинники. Сотенные. Я просовывал руку все глубже и нащупывал новые и новые пачки купюр.

Первая, совершенно идиотская мысль: ребята из пожарной команды решили меня разыграть. Небось, где-нибудь установлена скрытая камера. Но тут я закашлялся и выбросил эту идею из головы: дом грозил оказаться смертельной ловушкой.

Никаких мыслей у меня не было, я просто действовал. Поднял мешок, который весил где-то фунтов пятьдесят. Взвалил его на плечо и бросился вон из спальни.

Я пересек переднюю комнату, направляясь к входной двери.

Сзади раздался вопль: наполовину слова, наполовину вой боли.

Я обернулся и увидел бегущего по коридору парня, который протягивал ко мне руки.

Он горел.

– Вы мне давление измерять будете?

«Нет, я тебе манжету вокруг шеи оберну и стану качать грушу, пока у тебя рожа не покраснеет, а щеки не надуются, как у хомяка».

Вот что мне хотелось сказать, но я, конечно, смолчала. Лишь растянула губы в натужной улыбке и кивнула.

– Зачем? – спросила пациентка сквозь щель на лице, затерявшуюся в складках над двойными подбородками. Мне пришлось посмотреть дважды, чтобы понять, откуда, собственно, исходит звук.

– Стандартная процедура проверки жизненно важных показателей.

– Но у меня все в порядке с давлением, – заявила пациентка, безмятежно игнорируя многочисленные свидетельства собственной неправоты. – У меня лодыжки болят.

– Я понимаю, но…

– А можно поговорить с доктором? – Она указала на дверь. Манжета тонометра надулась до предела, липучка отклеилась, и пришлось все начинать сначала.

– Он скоро придет.

– Не буду же я сидеть тут весь день.

«Ну еще бы. Тебе же надо поскорее нажраться шоколада».

Этого я тоже не сказала.

Именно сарказм, пусть даже он не прорывается наружу, в последнее время помогает мне сносить тяжесть многочисленных дежурств в больнице. Да и в повседневной жизни приходится через раз к нему прибегать. Сказать по правде, веселого тут мало. Особо не поухмыляешься, когда приходится иметь дело с капризулей вроде этой дамочки или с предыдущей пациенткой, двадцатишестилетней молодухой. С прошлого ее визита прошло всего три недели, и вот она опять здесь, на этот раз со сломанным носом и подбитым глазом: муж поколотил ее на глазах у их четверых детей. Когда я подсунула ей номер телефона горячей линии для жертв домашнего насилия, она разорвала его в клочья и велела мне не лезть, на хрен, не в свое дело. А потом уставилась мне прямо в лицо и процедила: