Яркие пляшущие лучики солнца на горизонте, они пребывают где-то далеко и лишены недостатка дышать, спать и говорить. Своим молчанием они подстёгивают погрузиться в сладкую дрёму переживаний, уговаривают не прекращать по ним скучать. Правда, и среди них есть такие, по кому не получится скучать восторженно. О них мы помним только лишний ропот, их громкие шаги посреди ночи и глупости, произнесённые с утра. Скучать по ним не только не приятно, но и больно.

Иногда приходится скучать и так. Скучать вообще чаще всего приходится, а не необходимо или желательно. Желательно, скорее, не скучать, ведь хорошего из этого, кажется, ничего не получается. Хотя, если точно не известно, предлагаю подождать. И, пока мы будем ждать, надеюсь, мы не «заскучаем».

Думается начать самое трудное, но отрезки даются легко.

Писать не трудно, надо резать бумагу предложениями – вот так. Не обязательно наполнять каждый отрез смыслом, можно просто признаваться в любви словам, этого достаточно. Поэтому и не тяжело. Писать – всё равно что жить, а отрезать бумагу – всё равно что проживать. Приятное слово «отрезок»: оно достаточно полное и означает не только часть пространства – предмета, лежащего в области чистого разума, – но и то, что пространство отрезали.

Благо начинать отрезок можно откуда угодно, но хорошо, когда получается с чего-то стоящего. Стоимость, конечно, относительна и скорее стремится к отрицательному значению на градуснике. Но вертикаль тоже имеет своё значение, несмотря на продолжительный период, отрезок всё-таки возвышает. Как именно? По-разному. Он может развивать разум, или наполнять тело, или прорезать пустоту и выпускать переживания. В идеальных условиях один отрезок должен сменяться другим, но не всегда получается. Чаще они накладываются друг на друга, либо оставляют между собой пустые расстояния, и тогда мозг сливает пустоту в серую кашу, которой словно и не было. Не знаю, по какой причине философы так любили математику, но что-то они точно знали – царица переплетена со всем сущим. Было бы интересно вывести график зависимости вышины отрезка и его продолжительности. В таком случае можно было бы обнять столп науки и сойти с ума, как это сделал в своё время Кантор. Но зато какой результат!

Лучше отрезки писать. Это намного увлекательнее нахождения среди них: между буквами не так много места, а времени передохнуть между словами хватает не всегда. Конечно, есть способы заставить рассудок бунтовать – связать предыдущий и следующий за ним отрез не смыслом, а подменой на его значение. И тогда получится всё как в жизни: вроде и хотелось чего-то отрезанного, но связи между точкой отсчёта и падением не желаешь признавать. А падение неизбежно. Отрезок так называется не просто, на конце он обрывается, или кто-то его отрезает. Интересно, почему, создавая отрезки именно так, в конце удивляешься, что линия идёт не в ту сторону. А кто её вёл-то? Разве сложно держать руку прямо, а линию вести ровно? На самом деле, невероятно сложно.

Правильные движения, они вообще-то не даются даром. С каждым новым отрезком находишь чуть больше понимания, как именно надо вести линию. Но и рука устаёт высекать метки начала. Устаёт вести линию, несмотря на бугристость бумаги. Устаёт контролировать нажатие (чтобы не проделать дыру в полотне). И особенно устаёт сжимать ножницы, отсекая. Такие движения кажутся невозможными в принципе. Эта утопия даже не понятна как концепция. В каждом слове и предложении может собраться столько смысла и переплёта, что любое движение перестанет быть абсолютно ровным. Ладно с абсолютностью – была бы возможность вести линию хотя бы ровнее, и на том спасибо. Но нельзя.

Желание контролировать всё вокруг не помогает – самые хорошие и одновременно с этим самые глупые отрезки получаются по наитию, в моменты, когда не стараешься увериться в мыслях.

Потому что непросто держать ручку, точить карандаш и в то же время высекать бумагу из дерева. Не получится, какие бы длинные лапы у тебя не были. Тогда встаёт вопрос: а что получится? Получится писать. Хорошо или плохо? Не важно. Писать – значит, проживать, а это – важно. Стоит просто писать. Дальше создавать отрезки. И думать.

Иногда – прекращать.

Я начал своё исследование с конца, внезапно обнаружив, что оно замкнуто на самое начало. Предполагал ли я такого разумения от потешной мысли, обёрнутой в одно единственное слово? Отнюдь. Говоря от чистого сердца, стоит признать: я рассматривал столь абсурдное понятие частями – как и принято поступать во всём мире – и тогда мне начало казаться, что я уже сам погружаюсь в суть греховности, которую так долго искал. Но всё оказалось наоборот: только взятые по отдельности части могут показать общую родословную греха. А замкнутый круг, в котором я оказался, помог мне раскрыть настоящее начало – в естественном, но дурном. Не в полной мере греховном, но обречённом: много кто прежде пытался доказать обречённость истинным зерном греха, поэтому я закономерно и сопоставил его с «дурным». Но в самом деле, оно не является грехом. Если кто-то посмеет возражать этому предположению, то я закономерно сделаю вывод, что ему не известна природа ни первого, ни последнего.

Одним из основных постулатов моего исследования был парадокс, заключённый в том, что сам по себе человек абсолютно бесполезен: суть его заключается не в самости, а в продукте её произведения, равно как и сама греховность. Многие захотят спорят с этим произведением: но так они отрекаются от возможности порождать, поглощаются грехом и его последствиями. Для таких апостасия становится единственно правильным решением, пока они не начинают отрицать другую благодетель – ту, что навязывают им столпы, выдуманные за неимением прочего. С превеликим удовольствием я желаю сообщить им о результатах своего исследования! Но вместе со своим благостным позывом, размером превосходящим сожаление, я вынужден констатировать невозможность донесения выводов до столь повсеместно умирающей воле в их разуме. Я вновь вопрошаю – разве поникший рассудок уже сам по себе не является греховностью? По моему мнению, не в полной мере: он хоть и следует по пути с обречённостью, но не способен искупить все грехи, обитающие во всех категориях.

Хватаясь за понятие о бесполезности человека как вида, я смог прийти к выводам где заключена греховность, но всё ещё не к тому, что она сама по себе значит. Кроме уплотнённого отрицания жизни как вечного страдания, как заключили до меня, грех скрыт и в повседневной адаптивной природе самого представителя духовности: не веры, полученной по наследству от фундаментальной неискренности большого и малого представления пространства, а от иного слова – от бытия. И здесь природа заключена в двух основных направлениях: терпении и притворстве. Вне зависимости от ваших предпочтений в формировании плоти, любого можно указать либо как притворяющуюся, либо как превозмогающего. Первые, по праву, но не по порядку, поклоняются своей неугомонной природе, и с преданностью, какой не бывает и в глазах нищего, обещают отнести подать нуждающимся. Вторые же, и по порядку, и по праву, отрицают возможность отступить от найденных постулатов: любое допущение становится истинной, пока не найдётся другое. Этому они следуют беспрекословно, ведь не имеют возможности притвориться, подобно первым. Тем самым, первичность греха доказывается не его наличием, а отсутствием прямого равновесия. Даже если бесполезность страданий для обоих кажется правильно выбранной гирей, она не в силах уравнять две фундаментальных истины – потому что проблема зарыта более глубоко: отрицая природу страдания, никто её не принимает, продолжает бороться с нею. Что же, ещё одна из причин понять греховность.

Мои дальнейшие мытарства привели к ещё нескольким поверхностным понятиям греха: равновесию в страдании, и невозможности исключить вторую половину любой завершённости. Но основа всегда на дне котла – там, где покоится гуща. У сердца греховности же возлегает довольно замысловатый концентрат: элемент, заложенный изначально, и несущий название «наказуемость». Конечно, для не подготовленного исследователя всё станет предельно ясно – он незамедлительно примет новые правила игры и начнёт яро апеллировать к понятию последствия как к основному приличию затеи мироздания. Такое мнение гласит, что за любым действием идёт послед, заключающий в себе неотвратимость времени и пространства, но, всё же, и здесь тоже кроется ошибка. Что субстанция времени, что структура пространства, не так уж просты в своей истине – их более верно называть одним нераздельным существом, субстктурой. И если в простейшем своём проявлении – человеческой жизни – она следует сама за собой, то в истинных её масштабах мы заключаем о её нераздельности, что в свою очередь подвергает восприятие простейшему выводу: представление есть чистая случайность. От чего в моём исследовании я обратился к выводам о пространстве и времени? Всё довольно незамысловато: если какоелибо действие не ведёт за собой изменения субстктуры, то есть не влияет на бытие, тогда что становится с понятием наказуемости? Незамедлительно отринув его за ненужностью, любому под силу станет заметить истинный поток жизни – проявление терпения и притворства. Как легко ощущает себя человек, когда смиряется со всем возможно случившимся и никогда не совершённым. Каким простым видится ему мир, более не скованный ни грехом, ни желанием самой греховности! Человек раскрывается в своём обличении, осознавая, что его ждёт только страдание, его греет мысль, что он был создан только ради этого. Возможно, мне стоило бы подробнее объяснить основу этого понятия, но оно и тысячу лет назад было максимально простым и складным – это есть сама жизнь. А что до описываемой мною прежде наказуемости, то она есть противопоставление жизни, не греховность, а только лишь катализатор, её возбуждающий.