Потом для нее снова все было, точно во сне: кладбище, где, кажется, даже деревья и травинки разговаривали между собой не так, как в поле или в лесу, а словно люди – подчеркнуто-вежливо, шепотом и фальшиво. Она не думала, что у сына столько друзей. В основном это были молодые, хорошо одетые люди, многие на дорогих автомобилях. Они говорили речи о том, что ее сын – замечательный человек, прекрасный товарищ и что их долг – найти подлого убийцу, прервавшего его красивую жизнь. И у многих из них действительно была печаль на лицах и тоска в глазах. И среди них был их старший товарищ Калмыков. Но он молчал, и лицо у него было какое-то бледно-желтое, как у печёночника. Только, когда начали забрасывать землей гроб в могиле, он вполоборота повернулся к испуганно съежившейся, какой-то потерянной Ларисе, которая постоянно прикрывала ладонью опущенные глаза, и сказал ей вполголоса: "Убери руку, смотри и запомни!" А Вере Ивановне было даже как-то совестно перед Калмыковым за ту правду, которую, как она думала, кроме нее никто не знает, о его жене и своем сыне, и она старалась не смотреть на него; перед глазами продолжали мелькать только чьи-то руки, лопаты, комья земли, мягко ложащиеся в могилу. Время от времени ее взор застилала набегающая слеза, и тогда все сливалось в сплошную сизую пелену. Она утирала платком слезы, старалась проморгаться, чтобы ничего не забыть, запомнить последние мгновения скорбного кладбищенского действа, и в какой-то момент ее взгляд выхватил блеск металла на руке одного из компаньонов сына. Она пригляделась к руке, ловко орудующей лопатой: сомнений не было – это был перстенек Сергея с гравировкой подковки на счастье. Именно этого перстня не было на безымянном пальце погибшего, когда она его опознавала в морге. От изумления ее словно парализовало. В это время нового владельца перстенька подозвал к себе Калмыков и стал ему что-то наказывать, потом отослал, а сам подошел к ней, совершенно опешившей, потерянной, начал говорить слова соболезнования… Она слушала с полуоткрытым от изумления ртом, не верила происходящему, своим глазам и вдруг возникшей страшной догадке об истинных виновниках смерти Сергея… В ее зеленых глазах загорались искорки блуждавшего долгое время рядом и наконец-то настигшего безумия; она стала неистово, как от черта, открещиваться от Калмыкова и бросилась прочь с кладбища.

V

Шла она быстро, сначала проселочной дорогой, потом окраинными городскими улицами и переулками, и, казалось, отрешенная от всего мира, просто блуждала. Однако ноги сами несли ее домой. Косые лучи рано заходящего сентябрьского солнца подсвечивали рваные, плотно лежащие на горизонте облака, и они походили на затухающий костер, сквозь пепел которого проглядывал огонь. Она подумала, что если дотронуться до облаков, то можно обжечься. От этой мысли и быстрой ходьбы ей стало жарко: она освободила от петелек верхние пуговицы наглухо застегнутой шерстяной кофты и развязала давно сбившийся платок. Все события последних лет смешались в ее голове; она думала о том, что всю жизнь старалась жить, и жила, не ссорясь ни с кем, в ладу с собственной совестью, этому же учила детей. И где, когда и почему в монолитном, как ей казалось, укладе жизни семьи образовалась трещина, а в ней проросли занесенные неизвестно откуда семена зла, которые окончательно разрушили фундамент? Чем больше об этом думала, тем мучительнее понимала, что не имелось на этот вопрос ответа.

Высаженные вдоль тротуара и разросшиеся за лето молодые клёны больно ударяли ветками в лицо, но она продолжала почти бежать, не отворачиваясь и не уклоняясь от них, не обращая внимания на прохожих, которые оглядывались на сильно спешащую, взъерошенную, с горящим взором женщину. По опыту прожитых лет Вера знала, что для посторонних она – не больше, чем объект праздного любопытства, что совершенно безразлична им, как бывают безразличны чужое горе и боль, что они забудут о ней уже через несколько минут, как только доберутся до своих квартир, включат телевизоры или столкнутся с собственными проблемами. Ей вспомнилась виденная однажды сцена. Стояла глубокая осень, дорога и тротуары тонули в месиве из грязи и снега. Среди десятка людей, ожидающих на остановке автобуса, был немолодой и к тому же больной церебральным параличом мужчина. Из-за нарушенной болезнью координации движений ему вдвойне трудно было передвигаться по асфальту, словно намазанному смальцем. Вдруг его лицо перекосилось в страшной гримасе, видимо, от судорог, он неуклюже взмахнул руками и повалился на дорогу. Она бросилась к нему, чтобы помочь подняться, но поскользнулась сама и больно ударилась коленкой о бордюрный камень. Попыталась затем поднять человека, однако он оказался очень тяжелый, и она обернулась за помощью к стоящим. Но одни отвернулись еще раньше, занятые собой, словно ничего не заметили; другие отошли в сторону с брезгливостью на лицах оттого, что им придется испачкать руки; кто-то обронил, что упавший пьян и им должна заниматься милиция. А несчастный не мог ничего сказать, не мог даже пошевелиться, но все слышал и видел, и из его растерянных глаз катились слезы. А она потом часто вспоминала этот случай и думала о том, как бы самой когда-нибудь так же вот не упасть на улице и просила Бога не посылать ей такую смерть.

Она проходила мимо кафе и через окно увидела, что там заканчивают сервировать столы для поминального обеда, заказанного Калмыковым; прибавила еще шагу и свернула на свою улицу. Дома были Алексей и старушка-соседка, которую оставили за ним присмотреть.

– Ты уж, Марковна, извини, что задержала тебя. – Она достала из холодильника пакет с продуктами, бутылку водки. – Вот, возьми, помянешь моего Сережу.

Когда соседка ушла, она тяжело опустилась на колени перед образом, устало закрыла лицо ладонями и замерла в немой беседе с Тем, кто только и мог разделить ее горе.

– Прости, Господи, – шептала она, – Ты так устроил человеческую душу, что когда у нее радость, то и делится она ею с людьми, а когда ей плохо, – обращается только к Тебе за помощью и утешением. Все в руках Твоих и по Твоей воле, и мы, безумные в помыслах и делах своих, за гордынею нашей забываем вечные и простые истины, пренебрегаем ими, полагаясь самоуверенно на наши силы, на самом деле все это – немощь и слабости наши. Вот и мой сын Сережа заплатил, наверное, слишком дорогой ценой за слабость духа и тела своего, за беспечность и недолгое, обманчивое удовольствие. Прими, Господи, душу его грешную и прости его…

Она долго отбивала поклоны, несколько раз читала "Отче наш". После молитвы, казалось, становилось легче, но в глазах сохранялась глубокая печаль, и в голове снова и снова нарождался мучающий неотступно вопрос: почему Всевышний послал ей, не заслуживающей особого внимания, живущей простой жизнью женщине, такие испытания? И почему не вступятся за нее святые угодники?.. Но Николай Чудотворец смотрел с образа мимо нее на стоящую в углу комнаты этажерку с фарфоровыми фигурками, страсть к собиранию которых имела Вера Ивановна. Святому было, наверное, обидно, что человек не ему, а каким-то разрисованным яркими красками игрушкам уделяет свое внимание. И он был по-патриарши серьезным, а его почему-то синяя борода, лежащая на серебряной ризе, казалось, шевелится, как живая, в играющем на стекле киота свете от желтого язычка лампадки. И он оставался безмолвным, а может быть, и сам не знал, как ответить на ее очень непростой вопрос. Она застыла в покорном смирении, а в ее голове, как в калейдоскопе, продолжали кружиться картины воспоминаний. Она видела себя идущей под венец, видела Ивана Ивановича, с помощью которого из Веры Бездетной стала матерью троих ребятишек. Вспоминалось бесконечно радостное настроение, с каким она когда-то жила. Но сейчас, по прошествии многих лет, оно казалось таким быстротечным и коротким, словно это все было не с ней, а с кем-то другим. И снова она ловила себя на давнишней, подспудной мысли, что Алексей – причина всех ее бед, что так было предопределено Богом, ведь она от роду носит фамилию "Бездетная", значит, и должна остаться такой. Эта внезапная мысль заставила ее содрогнуться. Она открыла глаза. В комнате было все так же тихо; Николай Угодник глядел по-прежнему сурово, и она, в смущении за грешные мысли свои, снова закрыла глаза, переставив на полу немеющие от долгого стояния коленки. Но измученный переживаниями и воспаленный после двух бессонных ночей мозг опять и опять выталкивал мысль, что ее счастье рухнуло с рождением последнего сына. "Ты бездетная, бездетная", – твердил внутри нее чей-то голос. "Почему же я бездетная? – спрашивала она. – У меня есть еще сын". – "Не твой это сын, не твой", – снова повторял ей кто-то. "Может, и впрямь не мой… Может, от лукавого?.." – испуганно думала она. "Да, да, да! от лукавого, от него", – подтверждал голос, и она начинала верить ему, и ее потихоньку одолевал страх. "Как же раньше я сама не догадалась?" – спрашивала она и себя, и того неизвестного, который раскрыл страшную тайну. Она медленно открыла глаза и вздрогнула: прямо с иконы на нее смотрел не Николай Угодник, а Алексей. "Богохульничаешь, окаянный?!" – крикнула она и, не чувствуя боли, ударила кулаком в изображение сатаны, обернувшегося даже на иконе ее Алексеем. Кто-то совсем рядом раскатисто засмеялся, и она, когда обернулась, увидела, что это сам Алексей. Он еще раньше прокрался в ее комнату и стал позади нее и чуть сбоку, отражаясь в стекле киота. Вера Ивановна снова перевела взгляд на образ, на выпавшие и валяющиеся вокруг осколки стекла, потом опять на икону, с которой теперь уже укоризненно смотрел Николай Угодник.