– Не богохульствуй, Сережа, прошу тебя! Это твое дело – верить или нет, но никогда не говори ничего плохого на Бога. Я ведь уже просила тебя об этом… А вообще, сынок, нехорошо подслушивать.
– Прости. Не хотел, так получилось. Но мне действительно тебя жаль, особенно, когда ты каешься в своих грехах. Смешно было слушать, как ты корила себя за то, что однажды проехала в трамвае бесплатно и не подала милостыню. Может быть, ты еще вспомнишь, сколько булочек съела, когда работала на хлебозаводе и не написала заявления бухгалтеру, чтобы он вычел их стоимость из заработной платы… Это не грехи, мама! Пустят тебя с такими прегрешениями в рай, вот посмотришь, пустят. Кого же еще туда пускать, если не таких, как ты? А совсем бескорыстных людей нет, каждый что-то думает заполучить. Сказать, что совсем бескорыстный, – это то же, что сказать – безгрешен. Твои бы проблемы моему шефу Калмыкову. Ведь знаю, что нравится он тебе, сама говорила, в пример ставила. Промолчал я тогда, мама, рассказал бы – расстроил только. Калмык мудрый человек, с холодным рассудком, но неразборчивый в средствах для достижения своих целей, как все умные мошенники и честолюбивые начальники. Пустить пыль в глаза – для него всего важнее, потому как, что бы ни говорили, а он знает очень хорошо, что встречают по одежке и провожают тоже, ум нынче не в цене, хитрость – еще куда ни шло. И даже манерам своим он за немалые деньги учился в каком-то салоне. Калмыков – это же сплошное самолюбование! Но все это, мама, как и его галстук-бабочка, – оболочка. Таких респектабельных теперь развелось – у-у-у! – сколько. И все они из народа. Кто из бывших спекулянтов, кто из бывшей номенклатуры, кто из спортсменов и жуликов, но в одночасье все они стали новыми предприимчивыми людьми и опорой нынешнего государства. У Калмыка казино. Сам он из картежных шулеров и много лет тайком играл по гостиницам, по санаториям и домам отдыха. И сейчас с ним вместе трудятся еще два таких же ловкача и дурачат тех, чье настроение поднимается только при виде денег. Еще у него доход от сбора с лавочников. А я, мама, как ты знаешь, у него шофер, и он мне очень хорошо платит, и у нас полный холодильник. Получается, что и я не совсем честный человек, хотя никогда и никого еще не тронул. Калмык меня почему-то бережет. И Калмыков, мама, ходит в церковь, и ты его там видела, и он дружит с вашим попом и с ним же водку пьет, потому что это выгодно для попа, а для Калмыка модно водить знакомство с попом. Но я наверняка знаю и то, что по ночам никто из них совестью не мучается. А знаешь почему? – Его голос зазвучал откровенно ернически. – Потому что Калмык в трамвае не ездит и в церковь ходит с бокового входа, куда я его подвожу, где не сидят нищие, собирающие рубли у парадного крыльца. Так-то вот, мама! Ты меня, конечно, осуждаешь, но так стали жить почти все, и все считают это нормальным. И я не пойду работать по своей специальности фельдшером на "скорую помощь", чтобы сутки сидеть на колесах и ничего за это не получать. Значит, я зря учился на фельдшера, и такой не нужен своей стране, а нужен Калмыку.
– Господи, что только ты наговорил! Если бы это могли слышать твой отец и старший брат.
– Будь жив Игорь, он понял бы меня и даже не стал бы возражать. Я, может быть, в чем-то не прав, в душе против всей этой грязи. Человек, наверное, должен жить честным трудом, но, мама, эту сказку выдумали все же для дураков, чтобы они работали на тех, кто ее придумал, и умные хитрецы пользуются этим с тех пор как живут на земле люди. В жизни все не так, как тебе рассказывают в церкви. И церковному начальству нужны такие же смиренные дураки, с ними легче справляться. Я, мама, хороших людей почти не встречал, может, ты одна и есть такая со своей совестью, потому и страдаешь, и мучаешься.
– Ладно, сынок, живи своим умом. Я только знаю, что ты вовсе не такой, как сейчас все преподнес, Бог даст во всем разберешься, но мне очень горько, что ты говорил эти плохие слова. Я буду за тебя молиться, чтобы ты не думал и не поступал плохо. Сейчас пора спать.
А однажды Сергей в квартиру явился не один, с женщиной, которая была заметно его старше. Вера Ивановна этому уже не удивилась, воспринимая как неизбежное, с чем следует соглашаться ради мира в ее доме.
– Лариса Калмыкова, – очень просто, без малейшего стеснения представилась женщина, пошла за Сергеем в его комнату и осталась на ночь.
А Вера Ивановна долго мучилась в постели, вспоминая что-то знакомое в этой женщине, но так и не могла припомнить, и только утром ее осенило, что у нее фамилия тоже Калмыкова.
– Сережа, – спросила она сына, – а твоя девушка не родственница Калмыкову, вашему начальнику?
– Родственница?! – переспросил он, загадочно улыбаясь. – Она его жена.
От неожиданности Вера Ивановна села в кресло, потом закрыла ладонями лицо и на какое-то время словно онемела от охватившего ее стыда за сына.
– Мать, успокойся. Поверь, для него она не больше, чем те вещи, которыми он любит себя окружать. Не понимаю только, для чего он оформил с нею официальные отношения. Она хорошая женщина, а с ним ей очень плохо. Я ее люблю, и она меня любит, и мы имеем договоренность, что Лариса оформит с Калмыковым развод, а мы поженимся, даже обвенчаемся в церкви. Было заметно, что он волновался из-за неприятного для него разговора. Все время прохаживался по комнате и жестикулировал. Потом вдруг подошел к дверям, ведущим в коридор, и щелкнул в нос Алексея, который сидел все это время под дверью на корточках и внимательно слушал их. Сергей плотно прикрыл дверь и обернулся к матери:
– Ты не замечаешь, что наш дурак в последнее время взял за привычку подсматривать, словно что-то соображает?.. В общем, мама, не страдай, все будет нормально, дай только немного времени – разрешить этот вопрос.
А время, безразличное к земным радостям и горестям, как слепого вело Сергея по жизни, но ему казалось, что он сам творец своей судьбы, и завтра и послезавтра будет жить как хочет, подчиняя себе любые сложности в отношениях с окружающими. Однако, как и все люди, он заблуждался, наивно полагая, что для этого в нем достаточно непоколебимости, прагматичности и жесткости.
На самом деле его харизматические качества могли проявляться лишь в отношении слабого, такого, как, например, Алексей, которого он однажды сильно избил, когда заметил, что тот продолжительное время, затаившись в простенке, подглядывает сквозь плохо прикрытую дверь спальни сцену любви брата с Ларисой. Сергей нагишом выскочил в коридор к Алексею, который в это время радостно захлопал в ладоши, истекая из обеих уголков рта слюной. Тыча пальцем в сторону Ларисы, он мычал, как бычок: "Леса тозе хоцет, и Леса хоцет, как Сереза…" Сергей в ответ ударил его изо всей силы кулаком в лицо, разбив в кровь нос, потом сбил с ног и с каким-то исступлением, будто ему представился долгожданный случай выместить старую злобу, стал наносить беспорядочные удары ногами по голове и туловищу младшего брата, который катался по полу и визжал, как свинья, когда ее закалывают.
В одну из следующих ночей Сергей ночевать домой не пришел. Вера Ивановна, привыкшая к его поведению, на этот раз долго не ложилась спать, испытывая какой-то дискомфорт. Когда легла, не могла уснуть из-за хронической бессонницы, только под утро словно куда-то провалилась и видела тяжелый и мучительный сон. К ней приходили покойные муж и Игорь. Во сне, как наяву, она ощущала реальность происходящего, их присутствие. Они молчали, потом Игорь сказал, что ему одному скучно без братьев. Она хотела его убедить, что так говорить нельзя, что он покойник, а братья его живы, но никак не могла выговорить ни одного слова, точно ей скотчем заклеили рот. Потом они исчезли… Во время завтрака, сидя за чашкой чая, она вдруг заметила медленно спускающегося с потолка, невесть откуда взявшегося черного, похожего на кусочек шевелящейся на ветру сажи, паука и увидела в этом плохую примету, знак дурной вести. Но, как и раньше, никому не стала звонить в поисках сына, думая, что вот-вот он появится сам. Но время шло, а его все не было. К вечеру к ней приехал работник милиции и сильно извинялся, что побеспокоил, но ничего не объяснил, а только твердил, что ему приказано ее отвезти. Они так и ехали всю дорогу молча. Когда машина миновала здание милиции, она решила, что с Сергеем произошло нечто гораздо худшее, чем сначала подумалось. А после того как автомобиль подъехал к городской больнице и свернул во двор, она сразу все поняла, но не заплакала и даже сама этому удивилась. Лишь когда повернулась к водителю, ей, как и в недавно виденном сне, совершенно перестал повиноваться голос, и она не могла задать своего вопроса, но водитель, похоже, сам его прочел в испуганных глазах, на побелевших губах и сказал только три слова: "Да, это морг".
