Лёгкое жемчужное облачко скользнуло мимо окна Дома и поплыло дальше на восток. Лунный мальчик проворно смотал свою удочку, вскочил на краешек облака и поехал на нём куда-то, куда никогда не попадёшь, если не умеешь сидеть на луне и ловить звезды на мормышку. Кай помахал мальчику рукой, стащил с подоконника сонного Чешира и закрыл окно.

Дом встречал закат и готовился к ночи. Уютно поскрипывал деревянными резными ставнями, звенел каминной решёткой, заворачивался поудобнее в плети дикого винограда, захватившего ставни и крышу в свой зелёный плен. Кай, пригладив у зеркала упрямые каштановые вихры, не спеша обходил комнаты, желал им спокойной ночи и прислушивался к вечерним мелодиям, которые напевали живущие в доме инструменты. У каждой комнаты была своя музыка. На кухне тихонько бормотала лютня, у парадного входа рассыпался бисерными напевами клавесин (заменявший Дому дверной звонок), а с чердака доносились приглушённые, торжественно-мрачные звуки органа. С возрастом тот становился по-стариковски ворчливым и хулиганистым: обожал будить по ночам резкими нотами какой-нибудь фуги и вечно жаловался, что его редко протирают. Впрочем, Кай любил старика и иногда, надев свой лучший цилиндр и бархатный камзол, поднимался на чердак и играл мелодии, услышанные им где-то в чужих мирах, в походах по недописанным сказкам. Орган тогда хрипло мурчал под пальцами мальчика, как большой кот, и обещал когда-нибудь сыграть хозяину Вечную песню любви и разлуки. Ту самую песню, которую все слышали в детстве, а потом забыли о ней. Но иногда ночью вдруг проснешься, и какое-то смутное чувство заставляет искать в памяти эту мелодию. Искать, понимая, что всё равно не найдёшь, и долго-долго стоять у окна и пить остывший чай, смотря на утреннюю хмарь…По крайней мере, так объяснял орган мальчику, а тот был слишком деликатен, чтобы спросить, что такое "хмарь" и откуда конструкция из дерева и металла знает вкус остывшего чая.

Впрочем, и без Вечной песни в Доме было достаточно грустных мелодий. Они хранились в спальне, в старинной музыкальной шкатулке с маленькой печальной Балериной на крышке. Балерина походила на кувшинку в пуантах и под любую мелодию, которую затевала играть шкатулка, танцевала партию Умирающего лебедя. Каждую ночь Балерина спускалась из окна по плетям винограда и уходила куда-то до утра. Библиотекарь как-то сказал Каю, что она спешит к своему Стойкому оловянному солдатику и нужно уважать их чувства, ведь «эти влюблённые уже так много пережили. И вообще – некоторые Сказочники совсем не щадят своих героев». Последнюю фразу Библиотекарь пробурчал тихо и с явной укоризной и, как обычно, не стал ничего объяснять. Кай давно уже привык к такому стилю общения и вопросов не задавал. Впрочем, своих соседей по Дому мальчик и так ни в чём не ограничивал. Он вообще редко задумывался, куда те ходят и откуда, собственно, изначально пришли. Предметы, животные и сказочные герои просто вдруг возникали, как будто прорастали, в Доме, а некоторые уже жили в нём, когда появился Кай. Как он сам очутился в Доме, мальчик не помнил и вполне допускал, что был здесь с самого начала своей собственной сказки. В Городе, где живут сказочные персонажи, подобные вопросы вообще возникают редко, ведь история может начинаться вовсе не с рождения главного героя, а с туманного "жили-были". Видимо, его история начиналась именно здесь. У камина в гостиной тихо посапывал дракончик Людвиг – идеальное домашнее животное для тех, кто вечно забывает купить огниво или спички. Этот огнедыщащий комок мышц когда-то прилетел на крышу Дома из сказки, где (по его собственному выражению) было слишком много драконов. Представился Людвигом, сожрал ведро живых цыплят и остался у Кая насовсем. Больше всего хитрого дракона покорило волшебное Окошечко на кухне, через которое жителям Дома ежедневно подавалась еда. Пища появлялась на резном деревянном подоконнике строго к завтраку, обеду и ужину, при этом само Окошечко неизменно оставалось закрытым. Вероятно, это была обычная дыра в реальности, очень удобно выходящая в какую-то паравселенную с целой кучей еды и поваров. Кай любил поворчать по поводу оконного меню, так как на завтрак всегда выдавалась каша, а котлеты зачастую были приготовлены непонятно из кого. Вот и сейчас, проходя мимо и почувствовав какой-то дымный запах теста, мальчик не удержался от комментария. "Оладушки у вас пригорают!" – мстительно крикнул Кай в Окошечко и тут же пожалел об этом. Пищеподавательное устройство было злопамятным – например, каким-то непостижимым образом узнавало, что обед так и не доеден, и могло на ужин подать один шпинат. А Кай, как ни крути, нёс ответственность за питание себя, кота и дракона. Очень уж не хотелось бегать за завтраками в Пряничный дом на углу: ведь всему Городу известно, что его хозяйка, фрау Петерсон – ведьма. Библиотекарь при встрече с этой милой старушкой всегда вежливо здоровался. А потом ехидно шептал на ухо Каю, что бабуля – Божий одуванчик давно сидит на пряничной диете, так как мальчишки в Городе просто не в её вкусе – слишком тощие.

Кай медленно шёл по дому и задувал свечи. Каждый раз он думал, куда же уходит пламя свечи, когда его накрывают колпаком: уходит, чтобы вновь вернуться, когда поднесут спичку. Воплощение пламени – феникс – постоянно умирает и возрождается, проживая бессчетное количество жизней. Вновь и вновь вырастает он в огромную гордую птицу, но каждый раз восстаёт из пепла испуганным голым цыплёнком. Куда уходит его пламя, его мудрость, опыт? Кай пробовал спрашивать об этом фениксов – их было много в Городе, особенно в глубине старых парков. Ответа так и не получил. Общепризнано, что фениксы не умеют разговаривать, но Каю каждый раз казалось, что птица прекрасно его поняла и просто не хочет отвечать.

Дом засыпал. Светлячковые эльфы на чердаке укладывались в свои гамаки, сплетенные из паутины (мальчику всегда было интересно, чем они рассчитываются с пауками за свои шикарные невесомые постели). Домовой уютно шуршал в углах, выгоняя обрывки грустных сказок и укутывая стены Дрёмой. Кай ни разу его не видел, но исправно оставлял у порога блюдечко с молоком – нет ничего хуже голодного домового. Людвиг на кухне, урча и похрустывая, грыз какую-то лапу с острыми когтями, размером ненамного меньше его самого. Кай содрогнулся, представив существо, к которому лапа изначально крепилась. А уж думать о том, как Окошечко добывало эту жуткую конечность, ему и вовсе не хотелось. Чешир лежал на столе и ехидно улыбался, словно без труда читал мысли хозяина. Впрочем, это было его обычное поведение. Кот никогда не переставал улыбаться – легче было представить улыбку без Чешира, чем Чешира без улыбки. «Коты, улыбки…и откуда у меня в голове взялись эти слова», – рассеянно подумал Кай и тут же забыл об этом.

В последнюю очередь он заглянул в спальню. Комната теперь редко использовалась по назначению – с тех пор, как Кай стал Сказочником, ему всё реже требовался сон. Библиотекарь предупреждал о таком эффекте, да и времени спать теперь почти не было, и всё же Сказочник скучал по своим сновидениям. Особенно по одному – в котором он ехал куда-то в брюхе гигантского железного огнедышащего чудища и смотрел прямо сквозь его прозрачные чешуйки. Мимо проносились поля и реки, а рядом сидела красивая женщина и обнимала его за плечи. Лица той женщины он не помнил, но был уверен, что прекраснее её на свете никого нет. Кай не знал, откуда взялся этот сон, не знал, куда он едет и что это за женщина. Но каждый раз, засыпая, ждал, что она вновь ему приснится.

Сказочник открыл шкаф и попросил подать уличный камзол с серебряными пуговицами, цилиндр и башмаки с пряжками. Шкаф сонно пробурчал что-то вроде "куда опять так поздно", выпихнул вещи мальчику в руки и обиженно захлопнул дверцы. Кай знал, что шкаф прекрасно помнит о ночном характере работы хозяина и просто вредничает, но не стал спорить с деревянным стариком – как и орган, тот был болезненно обидчив. Подхватил трость с набалдашником из слоновой кости со скрещёнными пером и шпагой – знаком Сказочников – съехал по перилам лестницы и вышел в сумеречный Город.