Если состоятельные господа в столице шептались о продажности Распутина, беднота считала, что, хотя Григорий Ефимович и принимает в качестве платы подарки, это вовсе не является непременным условием получения от него помощи. Когда зажиточные крестьяне, богатые вдовы, преуспевающие дельцы или честолюбивые кандидаты в министры после изложения просьбы оставляли на столе деньги, Распутин без малейших угрызений совести или смущения убирал их в глубокие карманы своих бархатных штанов; но он оставался таким же любезным, добрым и готовым помочь, если проситель приходил к нему с пустыми руками и с пустым кошельком. Похоже, он был даже приветливее и благосклоннее к бедным, чем к богатым; по крайней мере то, как он принимал подарки, позволяло заключить, что мелкие дары малоимущих были для него дороже ценных подарков состоятельного человека.
Когда какой-либо преуспевающий делец вручал ему очень большую сумму денег, Григорий Ефимович едва цедил слова благодарности и обращался с ним высокомерно и надменно, даже грубо; напротив, дары простых людей, пришедших засвидетельствовать свою благодарность старцу за оказанную им помощь какой-нибудь мелочью: бутылкой вина, кругом сыра или иконой Божьей Матери, он принимал с бурной радостью. Часто в таких случаях он звал Дуню, своего секретаря Симановича или дочь Матрену и говорил им:
— Вот видите, какой ценный подарок мне сделал этот милый человек! Поистине настоящий жертвователь!
Распутин умел обходиться с самыми беднейшими с таким безграничным тактом, что они уходили от него бесконечно уверенные, что их дары более всего порадовали святого отца.
Но старец не только охотно просил за бедняков, не требуя при этом у них вознаграждения, ежедневно он также принимал огромное количество просителей, ожидавших от него денег. Они редко разочаровывались в своих надеждах. Григорий Ефимович давал охотно, часто и много, и не было необходимости долго просить его или рассказывать о случившихся бедах. Едва за содействие в какой-нибудь операции или освобождении от воинской повинности он успевал получить пачку банкнот и, не пересчитывая, засунуть в карман брюк, как снова доставал эти купюры и отдавал бедным просителям. Это могла быть мать, хотевшая поехать к своему больному сыну в отдаленную губернию, но не располагавшая для этого достаточной суммой денег; здесь можно было встретить отца, по причине бедности не имевшего возможности послать своих детей в школу; там руку протягивал больной, чтобы получить деньги на врача. Достаточно часто случалось так, что Распутин все, что получил утром от богатых дельцов, в течение дня раздавал просителям, в отличие от тех высоких государственных сановников, которые возмущались продажностью Распутина, но при этом вымогали деньги там, где только было возможно, не жертвуя ни копейки на чужие нужды. При том размере сумм, поступавших к Распутину, оставалось достаточно денег для него самого, принимая во внимание, что помощники и компаньоны по сделкам изрядно обманывали и обкрадывали его, так как Григорий Ефимович, несмотря на крестьянскую хитрость, был в общем наивным и доверчивым человеком и не любил считать. То, что оставалось у него от ежедневных приношений за вычетом кражи и благотворительности, он использовал для собственных нужд или клал в ящик письменного стола, где он копил приданое для дочери Матрены; ее руки просил сын его друга Соловьева, и для старца было делом чести по возможности обеспечить материально молодую пару.
Сам он не умел обращаться с деньгами и спускал их так же легко, как и получал; неоднократно Распутин жаловался, что у него «дырявые руки». Но в общем ему требовалось довольно немного для содержания себя и своей семьи. Его квартира была обставлена скромно и без особой роскоши, и хотя он много пил и ел, это в большинстве случаев оплачивалось подарками друзей и особенно поклонниц. Его жена и дети также жили простой крестьянской жизнью, несмотря на то, что и они часто получали подарки.
При таких обстоятельствах стопка банкнот в ящике стола постоянно росла, и сам Распутин по-детски радовался этому. С наивной гордостью рассказывал он каждому посетителю, как увеличивается приданое его дочери; а в ночь перед смертью он с удовлетворением заметил, что будущий зять не будет разочарован приданым.
Кроме просителей, приходивших к Распутину с деньгами и подарками, и тех, которые появлялись, чтобы получить что-нибудь, существовала еще третья категория посетителей. Это были женщины и девушки, просившие у старца о протекции и ходатайстве, когда речь шла о благополучии и карьере близких им людей, и предлагавшие ему в качестве оплаты не деньги, а прелестную улыбку, многообещающий взгляд и чувственные губы. Каждая из них уже прежде слышала, что ни один самый ценный подарок не может так расположить старца, как женские прелести. Если ему нравилась улыбка, соблазнительные телодвижения просительницы, предлагавшей саму себя в качестве подарка, тогда он принимал этот бесценный дар с радостью и готовностью, и не жалел сил, чтобы выполнить желание своей прелестной гостьи. В таких случаях он приводил в движение самые высокие власти и лично царя и царицу, даже если просительница была крестьянкой или скромной служанкой.
Но были женщины, приходившие к Распутину с просьбой и, тем не менее, оказывавшие сопротивление его жадным взглядам, то ли потому, что их любовь уже принадлежала кому-нибудь другому, и они хотели сохранить для него свою чистоту, то ли им не нравился пожилой неопрятный мужик с лохматой бородой и черными ногтями. Тогда Григорий Ефимович выражал свое разочарование и досаду, становился иногда резким и грубым, но скоро опять превращался в доброго святого отца и употреблял все свое влияние и связи и для этих просительниц. Потому что, как и любой другой дар, физическая близость была желаемым, но не обязательным условием для получения его помощи.
Хотя редко случалось, что подобные просительницы холодно укрывались от чувственного желания Распутина. Большинство из них были счастливы похвастаться не только его протекцией, но и чувственной симпатией, и многие прямо-таки гордились тем, что святой человек удостоил их своей любви. В то время у многих женщин и девушек из различных слоев Петербурга и провинций было сладостное и в то же время благоговейное желание быть принятыми в «таинственное наисвятейшее» общество старца. Когда какая-то послушница однажды отказалась исполнить желание Распутина, одна из его восторженных учениц, замужняя женщина, удивленно спросила:
— Почему вы не хотите принадлежать ему? Как можно святому в чем-то отказать?
Молодая женщина возмущенно возразила:
— Разве святой нуждается в греховной любви? Что же это за святость?
— Он освящает все, к чему приближается, — прозвучал уверенный ответ ученицы.
— И вы бы с готовностью исполнили его желание?
— Конечно! Я уже принадлежала ему и горжусь этим!
— Но вы же замужем! Как относится к этому ваш муж?
— Он считает это великой честью! Когда Распутин жаждет какой-нибудь женщины, то мы видим в этом знак Божий, не только мы, женщины, но и наши мужья.
Именно у Григория Ефимовича женщины находили исполнение тех обоих желаний, единство которых прежде казалось им невозможным: религиозное спасение и удовлетворение плотских инстинктов. Их старый приходский священник, конечно же, обещал им чистоту и душевный покой только в том случае, если они будут вести безупречную чистую и добродетельную жизнь, но слишком уж это требование противоречило тому, чего желали грешное тело и жаркие губы. Путь к Богу требовал отказа от чувственных радостей, путь к чувственным радостям уводил от Бога.
И тут пришел отец Григорий и возвестил этим женщинам, истерзанным мучительным разладом между душой и телом, свое новое учение, что грех не означает пути в ад, а гораздо более быструю и надежную дорогу к спасению. Тот, кто хочет действительно попасть к Богу, должен сначала пройти через грех. Так своей новой верой Распутин сумел устранить противоречие между телом и душой, между религиозным и чувственным спасением, так как в глазах учениц он был олицетворением Господа, то общение с ним ни в коем случае не могло быть грехом. Поэтому женщины, в которых до сих пор боролись религиозные и чувственные страсти, нашли в объяснениях Распутина, этого «праведного сатира», счастье, впервые в жизни не омраченное угрызениями совести.
