Так что списочек тех, «кому жить в СССР не надо», у Алексея уже имелся — а вот как поставленной им самим себе цели достичь, у него тоже определенные идеи имелись. И даже некоторые довольно полезные в достижении таких целей знания: он их приобрел — тоже за весьма приличные суммы — после того, как какие-то подонки ограбили его отца. Тогда Алексей, посетив переход больше двух сотен раз, отца от гибели и ограбления спас, а с подонками поступил очень… жестоко, но «обретенные знания» оказались весьма полезными, и он в течение пары месяцев «реального времени» их более чем изрядно «углубил и расширил»…
И был готов их применить уже в этой реальности. То есть морально готов, а вот технически ему требовалась еще определенная подготовка, которой он и занялся. Без фанатизма занялся, посвящая большую часть времени все же учебе и некоторую часть этого времени — «разработке» разных лекарственных препаратов. Тот же артемизинин с одной стороны вроде и был «прорывом в борьбе с малярией», но синтезированный Алексеем спустя месяц дигидроартемизинин был гораздо эффективнее, а полученный еще до Нового года артесунат позволял использовать препарат внутривенно при тяжелом течении болезни. К тому же парень помнил, что в чистом виде все эти препараты могут вызвать появление устойчивых к лекарству мутаций паразита, так что пришлось ему «изобретать» и пиперахин для производства комплексного препарата против достающей страну болячки…
Но то, что он всю эту «химию» «придумал», существенно развязало ему руки в проведении «технологической подготовки» к намеченной им зачистке «ненужных людей»: рядом с опытным фармзаводом практически специально для него построили еще одну лабораторию (большую, трехэтажную), его заказы на различное оборудование было приказано (причем лично товарищем Сталиным) исполнять с наивысшим приоритетом — и никто вообще не совался в то, чем Алексей в этой лаборатории занимался.
Пенициллина в Союзе стало производиться уже достаточно, так что на опытном заводе в мединституте со спокойной совестью прекратили его производство — и приступили к выпуску на той же, хотя и изрядно доработанной, установке хлортетрациклина. А после того, как Мария Петрович (председатель Приреченского колхоза) получила орден Трудового Красного Знамени за то, что в Приреченской заработала птицеферма, выдающая ежедневно по сорок с лишним тысяч яиц — в основном благодаря тому, что кур там этим хлортетрациклином периодически кормили — производство ценного ветеринарного препарата стали налаживать и в Витебске, и на фармацевтической фабрике в Уфе: руководство страны денег на фармацевтику не жалело. Тем более не жалело, что препараты получались заметно дешевле, чем зарубежные, и изрядную часть лекарств удавалось с выгодой и за рубежом продавать, закупая на вырученные деньги очень нужные стране вещи. И помогая там, за рубежом, тем, кто мог помочь Советскому Союзу устоять «в борьбе с происками империализма»…
Собственно, в том числе и по этой причине никто особо и не интересовался, чем именно в лаборатории мединститута занимается студент второго курса. То есть был приказ «не интересоваться» и все его старались выполнять. Почти все старались…
Товарищ Лихачев, завершая работу в качестве директора института, с Алексеем очень серьезно поговорил:
— Алексей… Павлович, из вас же может получиться… уже получился блестящий фармацевт, почему же вы так упорно отказываетесь перейти с лечебного факультета на фармацевтический?
— Просто потому, что с медпрепаратами я просто смог осуществить то, что когда-то случайно запомнил. А вот придумать что-то новое у меня вряд ли получится. Так что я продолжу учиться тому, в чем надеюсь хоть какую-то пользу стране принести.
— Но у вас успехи в этой учебе… довольно посредственные, а если вы уже имеете серьезную базу в фармацевтике, то, скорее всего, вы бы смогли в ней достичь гораздо больших успехов и пользы, как вы говорите, принести тоже гораздо больше.
— Это вряд ли, моих знаний хватило лишь на то, чтобы воспроизвести что-то механически заученное, но вот понимания того, что я делал, у меня нет ни малейшего. А в педиатрии у меня такое понимание уже появляется. Да и мне просто неинтересно фармакопеей заниматься.
— Он врет, причем врет нагло, — Андрей Гаврилович высказал свое мнение об этой беседе Лаврентию Павловичу в исключительно жесткой форме. — Причем он ведь не может не понимать, что я понимаю, что он врет, но все равно…
— А почему вы считаете, что он понимает что вы понимаете…
— Тот же хлортетрациклин впервые был получен только в сорок пятом, уже после окончания войны, и он ни от каких фашистов узнать технологии его производства точно не мог. Даже у американцев, которые его, собственно, и открыли, нет ничего близкого по эффективности тем технологиям, которые предложены Вороновым. И я уверен, что он это прекрасно знает — но категорически отказывается заниматься… официально заниматься хотя бы антибиотиками. А препараты и материалы, которые им предложены для кардиохирургии… вы же знаете, я этими вопросами занимаюсь уже очень долго, и вообще-то в курсе всего, что в этой области в мире делается. Поэтому я могу с уверенностью говорить, что то, что он предложил, до него никто в мире не делал и даже не работал в этом направлении! И ведь если бы не его изобретения, то, боюсь, мы бы не смогли спасти товарища Жданова, а сейчас я могу с определенной уверенностью говорить, что скоро Андрей Александрович практически полностью поправится. Конечно, ему придется, как предупреждал Воронов, до конца жизни ежедневно глотать эти таблетки, но их глотать ему нужно будет, я надеюсь, еще очень много лет…
— У нас некоторые товарищи говорили, что этому Воронову очень понравилось меню торжественных обедов, устраиваемых для товарищей, получивших высокие награды — так что, возможно, он думает, что за открытия, совершенные не по профилю работ, награды будут выше и его чаще на такие обеды приглашать станут… Шучу, конечно. Однако и насильно заставлять его заниматься тем, чем он заниматься не хочет, мы не станем.
— Хм… а насчет того, что его чаще нужно на такие обеды приглашать, я, пожалуй, соглашусь. За эти спиральки нитиновые и клопидогрел… он же не только товарища Жданова спас, мы же подобных операций довольно много провели, а когда хирургов побольше обучим, то речь пойдет уже о сотнях, даже тысячах спасенных жизней…
— Вот вы его и пригласите. Я… товарищ Сталин ждет от вас соответствующего представления о награждении, и лично я его точно поддержу. Подготовьте представление и мне его занесите, так оно гораздо быстрее по инстанциям пройдет. И большое спасибо за то, что выкроили время это все со мной обсудить…
Когда Берия доложил об этом разговоре Сталину, тот поинтересовался:
— А вы выяснили, кто прислал в секретариат записку о том, что у товарища Жданова был инфаркт? И кто сообщил о том, что именно у товарища Лихачёва уже отработана методика излечения подобных… неприятностей?
— Соображения есть, доказательств нет. Больше всего непонятно во всем этом деле то, что письмо в секретариат было направлено за несколько дней до того, как Андрей Александрович почувствовал себя плохо, так что разные мнения по этому поводу имеются. Но лично меня смущает больше всего то, что в этом письме были поименно перечислены те товарищи, которые категорически настаивали на неверном диагнозе — то есть у меня есть серьезные подозрения в том, что все это не само по себе случилось. Так что пока — разбираемся, а эту врачиху… Тимашук, ее, думаю, нужно наградить. В том числе и за то, что не побоялась против таких авторитетных товарищей выступить.
— Наградить, безусловно, мы ее наградим. Но и насчет письма — ведь если бы его не было, то мы бы этим докторам… мы бы им поверили. Так что следует и докторов всех очень тщательно проверить, а товарища Лихачёва и Воронова, конечно, тоже не отметить было бы неверно. Этим вопросом кто-то у тебя занимается?
— Нет, у Абакумова есть неплохие специалисты. Виктор Семенович предлагает дело это провести без особой шумихи: он тоже убежден, что Жданов не сам по себе заболел, а если все делать тихо, то можно будет выйти и на инициаторов. Вряд ли доктора эти… — из уст Берии сорвалось очень специфическое и совершенно русское определение, — сами все это затеяли.
