Дина шла по проспекту. Слезы застилали видимость. Вспомнился институт педиатрии. Мама Настеньки из Караганды, семнадцатилетняя соплюшка, девчонка–девчонкой, колченогая, тонюсенькая, с жиденькими косичками, конопатая, всегда в одном ситцевом платьишке. Однажды поставила подпись под заявлением и вышла из кабинета Веры Павловны. Никто из мам не осудил и не обсуждал случившееся. Кто как мог поддержал ее объятием-похлопыванием, приласкав-погладив. В отделении мамы мало разговаривали. Свободное от процедур время гуляли с детьми. Кто-то, поставив на свои ноги безжизненные ножки ребенка, ходил в надежде на чудо. Кто-то катал детей в колясках. На скамейке читал сказки, показывая иллюстрации в отсутствующие глаза. Утром выяснилось, та самая, которая сама ребенок, мама Насти, с торчащими коленками, с косичками, как согнутые прутики сбежала из института вместе с Настей. Вспомнился последний разговор с Мариной «Дина, вы только выздоровейте, за себя и за нас с Ванькой. Слышишь, не сдавайся и не сдай его. Я не сдамся и не сдам его. Даю слово, и ты дай слово.» Наверное, у мам безнадежно больных детей, негласный кодекс «не сдаваться».

Дина не шла. Дина бежала к однокласснице Танюшке Носковой. Бежала неуклюже, отталкиваясь от земли негнущимися ногами, нелепо разбрасывая руки то в стороны, то расстегивая ворот. Казалось, ноздрями чувствует парящее движение Марины в воздухе. Бежала она. Бежали слезы. Она спотыкалась. Терялись мысли.

Танюша с детьми была в зале. Казалось, комната окутана белой густотой солнца. Толстые, словно прутья, лучи расширяясь по диагонали пронзали светлое пространство. Свежий воздух свободно заходил с балкона играя прозрачной тюлью. Белые солнечные зайчики отражением смешно прыгали на стенах. Слышалось здоровое гуканье-агуканье. Удары игрушек на пол, на обеденный стол, за которым Татьяна кормила сыновей. Жизнь била ключом. За год болезни сына, Дина забыла эти здоровые звуки. Как они слышатся, бьются, гукаются, стучатся. Звуки здоровья. Звуки полноценной жизни. Даже плач здоровый, а не тусклое бесцветное нытье. И бросившись к Тане, Дина зарыдала. Вспоминала больницу. Ванечку. Марину. Ее силу. Ее красоту. Ее голос. Ее любовь. Ее верность. Ее надежду. Ее мечты. Надежда, мечты, любовь ушли с Ванечкой. И верность ее больше никому не нужна. И Марина поняла, больше не кому петь – «ты спи, а я спою тебе… как хорошо там на небе… как нас с тобою серый кот… в санках на небо увезет…»

Милая, милая Марина. Красивая. Сильная. И так сильно умевшая любить… И Дина сыновьям, позже внукам, пела колыбельную Марины – «ну отдохни хоть капельку… дам золотую сабельку… только усни скорей сынок… неугомонный мой сверчок…»

март 2006 г.

Точка невозврата

Точка невозврата – кризисный предел переломно тонких граней чувств, где контроль не заиграться, зыбка, иначе перемкнет сознание.

Точка невозврата – стоит переступить, и это значит навсегда остаться там.

Точка невозврата – когда мозги назад вернуть невозможно, процесс разрушения принял необратимый характер, рубеж пройден.

Судьба или выбор?

Первым кого я увидела, войдя во двор дома, был Сережка, сидевший на скамейке перед подъездом. Он пришел проститься с моим братом, но я его не узнала. Мы встретились взглядом, он встал и ссутулившись пошел в сторону Пулькиного двора. Кто-то отвлек, я не заметила его уход. Подойдя ближе к подъезду, взгляд споткнулся на опущенных плечах уходившего. Вспомнились его глаза, память напряглась… Сережка! Сережка Каюков! Мысли вскинулись словно в лихорадке, не может быть!

Вернулась домой в Алматы. Вскоре приехала Лариса Каюкова, сестренка Сереги. Мы росли в одном дворе, где стояли обкомовский дом и дом офицеров. Дети двух домов были одной командой. Переодевшись после садов-школ, мы сломя голову неслись во двор вливаясь в игру. Единицы ни с кем не играли и неизвестно, чем они занимались на каникулах, выходных, буднях? Вот Сережка из их категории, его с нами не было. Лишь сейчас задумалась, где-с кем, и играл ли, был ли в его жизни штаб и был ли он в нашем бомбоубежище, кого, пыхтя и вязня валенками в снегу, возил на санках, с кем ходил на лыжах на Чаган? С Лариской все было, может оттого, что одногодки? Сережка старше нас на три года, что не мешало ему дружить со Славкой Михайловым, с которым мы учились в параллельных классах, что не мешало нам дружить с Сашкой Пасечным и Галкой Каиргалиевой ровесниками Сереги или с Ерланом Шумбаловым, который младше нас.

Поколение старших на нас внимания не обращали. Я кроха восхищенно провожала Галку Шакобасову. Прошло полвека, она для меня так и осталась утонченной с неким превосходством, нежная, тонкая, гордая, медленно поворачивающая голову и невозмутимо-тихим голосом отвечающая. Богиня! Кто был снисходительным до нас клопышей, без высокомерия, ее брат Марат, мог улыбнуться, бросить шутку. Его ровесник Бахчан головы не повернув, семеня пересекал двор.

Самый старший, Эрик Акмурзин. Князь, повеса, красавец, легкий, шальная улыбка. И всегда элегантен. Аристократ. Мы, носящиеся с кукольными колясками, хором с ним здоровались, он, хмельно улыбнувшись, слегка склонив голову, мило с нами расшаркивался. Мы, покачивая кукол, закатывая глаза, мечтали о таком, как он в будущем. Встречи с Эриком, это теплые воспоминания. Мы незаметно из сандалий встали на платформы, взрослели, превращались в дам. На любом нашем этапе он при встречах с нами галантно улыбался, кланялся, целовал нам руки. Князь, и им он остался.

Серега подростком был высокий, крепкий, густой румянец, цепкий взгляд. Когда он с ребятами стоял у ворот, мы почуточку взрослеющие, но не наигравшиеся, носились по двору и румянец на щеках у нас рдел не от стоявших рядом молодых ребят, а от вольного детства. Спустя год-другой, вооружившись тушью «Ленинградская», распустив волосы, надев платформы, гадая на рождество и проводя вечера в беседке под гитару, сменили тех, кто стоял перед воротами до нас. Незримая смена поколений.

Мы с Ларисой на террасе пили чай, говорили кто-где. Она, кивнув, бросила куда-то в воздух, – О, Сережка, – прозвучало словно он прошел рядом. Вспомнился взгляд на скамейке, ссутулившиеся плечи, тяжелая поступь стариковской походки.

– Все покатилось с уходом мамы, – начала рассказывать Лариса, – у Сережки нарушилась целостность жизни, сказалась лишенность маминого внимания. На него было больно смотреть. Он привык получать, ему казалось виноваты все, кроме него. Ранимый, чуткий.

Мама защищала его от всех и всего.

Он сломался в 10 классе, узнав от Славки, что не родной, приемный. Серега ему рожу набил. В этот день в доме стоял страшный переполох. Родители после усыновления сменили адрес, переехав на Ленина. Когда мама уходила я спросила, «Мама, что ты хочешь?» Ты не представляешь, она ответила, «Хочу его матери в глаза взглянуть. Всю правду Вахромовы знали, все хотела расспросить, да так и не собралась, знаю лишь, что Сереженьку на третий день в детский дом сдали.» Мама его больше всех любила, горько говоря, «Если у Сереженьки плохо и у меня плохо, мне больнее.» Думаю, причина ее ухода сын. Первым ударом для нее стало, когда он перестал следить за собой. Сережку возвращающегося ничего не помнящим, принимала на свои плечи с порога, «Сереженька, ну что ты» доведет до постели, разденет, спиртом протрет тело, пострижет ногти. Она служила ему. Редко кто умеет так любить: ни слова упрека никогда. Ни в чем его не винила, бывало, разозлится и лишь скажет, «Сереженька, встану пройдусь… ты же мне жизнь даешь.» В холодильнике для сына у нее всегда свежее молоко, фрукты. Заболев, наказала, прибегать готовить ему завтраки. У меня семья, муж, дочь, но обещание я исполнила.

Владимир Варфоломеев, губернатор г. Буй ругался, узнав о случившемся, «Анна Андреевна, вы словно железная леди, почему молчали? Я б его определил в монастырь, его б не выпустили, пока он в себя не пришел.»