На следующий день Пардальян проснулся в привычное для себя время. Он придвинул кресло к окну и сел в него. Высокая спинка кресла полностью скрывала шевалье от любопытного взгляда.

Он провел в неподвижности несколько часов. Время от времени Пардальян лукаво улыбался чему-то. Он знал, что приговорен к посту, но не знал, на какое время. Во всяком случае шевалье был уверен, что сторожа не войдут в его комнату. Он не ошибся. Прошло утро. Никто не появился. Наступил час дня. Пардальян с трудом встал и направился к сундуку, откуда вытащил маленький сверток. Он спрятал его в карман камзола и медленно, потому что чувствовал себя очень слабым, вернулся к своему креслу.

Мы не можем точно сказать, что он там делал. Во всяком случае шевалье что-то жевал. Может быть, он придумал способ обмануть голод.

Прошло три дня. За все это время Пардальян не съел ни куска хлеба, не выпил ни глотка воды. Он очень ослабел и едва мог ходить.

По-прежнему большую часть дня шевалье просиживал в кресле у окна. За тринадцать дней, проведенных в этом монастыре, он стал неузнаваем. Пардальян оброс бородой, черты его лица заострились, глаза лихорадочно блестели. Теперь он был лишь только тенью прежнего Пардальяна.

Утром четвертого дня в комнату вошли сторожа. Они принесли темный хлеб и кувшин с водой, посоветовав шевалье бережно обращаться с этой скудной едой, так как в следующий раз ему принесут поесть только через два дня.

Казалось, Пардальян с трудом разбирал обращенные к нему слова. Однако он все же понял монахов: спустя два часа хлеб был съеден только наполовину, а в кувшине оставалось еще довольно много воды. Через некоторое время снова явились его сторожа и попросили шевалье идти за ними.

Видимо, еда все-таки помогла Пардальяну, потому что встал он легко. Однако Батиста и Закарию удивило, что шевалье, казалось, ничего не понимал.

Тогда монахи взяли его под руки и повели. Они пересекли несколько коридоров и спустились на два этажа. Открылась какая-то дверь. Пардальяна, который и не пытался сопротивляться, втолкнули внутрь. Стражники поставили на пол остатки хлеба и воды, захваченные ими из комнаты шевалье, и, не сказав ни слова, вышли. Батист сразу же направился к настоятелю.

– Ну? – спросил тот.

– Сделано! – ответил монах.

– Все прошло хорошо?

– Да, преподобный отче. Не знаю, может, это из-за длительного голодания, но, кажется, он немного не в себе. Теперь это уже не тот лихой рубака, что прежде!

– Уверены ли вы в том, что говорите? Учтите, брат мой, это крайне важно.

– Уверяю вас преподобный отче: если он проведет еще несколько дней так же, как сейчас, он совершенно потеряет рассудок… если только прежде не умрет от истощения.

– Мы подошлем к нему отца-лекаря для проверки его здоровья… только надо, чтобы он не догадался. Вы, конечно, подсунули ему тогда ту бутылку сомюрского? Он пил из нее?

– Не оставил ни капли. И я, и брат Закария это хорошо видели.

Приор зловеще улыбнулся.

– Если это так, то ему действительно должно быть сейчас плохо. Но на всякий случай я все-таки пошлю лекаря. Ступайте, брат мой, вы свободны. Вы блестяще выполнили поручение. Монсеньор будет доволен вами. Идите же.

Батист низко поклонился и вышел. Он был чрезвычайно польщен.

Келья, в которую отвели Пардальяна, представляла собой квадрат: шагов десять в длину и в ширину. В ней царила глубокая тьма. Здесь не было ни стула, ни даже охапки соломы. Обессиленный, шевалье присел на корточки, прислонившись к стене.

Так он провел некоторое время – часы, а может быть, минуты. Пардальян не мог этого определить, так как потерял сознание. Скорее всего, времени прошло довольно много, потому что он проголодался. Шевалье доел свою корку хлеба, а воды оставил на самом донышке.

Теперь его стала мучить еще и жара. Воздух в келье постепенно становился раскаленным. Пардальяну казалось, что над его головой пылает громадный костер. Дышать становилось все труднее. Пот лился с него градом. Казалось, темнота сгущалась. Если бы кувшин не стоял совсем рядом с Пардальяном, он потерял бы его.

Вдруг шевалье ослепил поток света, и одновременно Пардальян почувствовал приятную прохладу. Потолка больше не было. Жара отступала. Узник облегченно вздохнул. Но муки его на этом не закончились. Освежающая прохлада быстро сменилась ледяным холодом. Шевалье била дрожь. Как только он пытался поднять голову, его слепили какие-то яркие лучи. К тому же карцер постепенно наполнялся ужасным зловонием.

Шевалье бредил. Он хрипел и стонал, катаясь по полу. Эта пытка длилась несколько часов.

Внезапно свет стал более мягким. Затем в карцере словно подул ветер, и воздух сделался чище.

Пардальяну стало немного лучше. Бред прекратился. Некоторое время шевалье чувствовал себя словно в раю: ничто больше его не мучило. Он начал приходить в себя.

Отметим, что все это время, даже когда стояла страшная жара, Пардальян оставался в своем плаще. Шевалье надел этот плащ в тот знаменательный день, когда монахи потчевали его роскошным обедом, и с тех самых пор не снимал ни днем, ни ночью.

Разумеется, братья Батист и Закария обратили внимание на странное поведение их подопечного, но не придали этому значения. Как явствует из доклада Батиста настоятелю, они считали своего узника наполовину сумасшедшим. Поэтому такую привязанность шевалье к этому предмету туалета монахи сочли еще одним доказательством его безумия и не сообщили о ней.

Итак, вернемся к Пардальяну. Очнувшись, он медленно встал, снял плащ и бережно сложил его. Затем шевалье сел на пол – ведь стульев в карцере не было – и осмотрелся по сторонам. Неподалеку от него находились краюха хлеба и посудина с водой.

Выходит, его пытка длилась день или даже два, раз ему снова принесли пищу. Пардальян взял зачерствевший хлеб и принялся жадно есть. Через несколько минут от еды почти ничего не осталось.

Эта скудная трапеза немного приободрила шевалье. К нему возвращалась способность здраво рассуждать. Пардальян устроился поудобнее и стал внимательно разглядывать свой карцер.

В этот момент слева от него послышался глухой шум. Шевалье повернул голову и увидел, что от стены отделилось лезвие шириной в ладонь и длиной фута в два, очень похожее на косу. Оно пронеслось по карцеру и замерло рядом с остолбеневшим узником. Еще немного, и Пардальяну пришел бы конец.