Наверное, мои бояре тоже помнили об этом, но они также должны были помнить, что Влад напал на турок в безлунную ночь, поэтому я указал на небо, где ночное светило, выросло уже на три четверти:

   - Смотрите, как ярко светит сегодня луна! Возможно, она поможет нам сосчитать наших врагов ещё до рассвета. А теперь идите и защищайте укрепления. Следите, чтобы наши воины, даже если они не ранены, не сражались больше двух часов кряду. Заменяйте их свежими силами. Запасные силы у нас есть, и мы должны это использовать. А я лично прослежу за тем, чтобы это правило исполнялось. Так мы легко выдержим натиск, пока не кончится ночь.

   Бояре как будто приободрились, а я, несмотря на внешнее спокойствие, внутренне содрогнулся. Я сейчас как будто оборонял собственное сердце, оборонял от подступающего со всех сторон страха, и мне казалось, что если не сумею удержать оборону, то падёт и оборона моего лагеря - падёт под натиском молдаван, потому что все увидят, как мне страшно, и решат, что дело проиграно.

   * * *

   Дальше началось бесконечное движение по кругу, вдоль линии укреплений. Ни на мгновение в моих ушах не затихали яростные крики, лязг и звон металла, иногда сопровождаемый грохотом пушечных выстрелов.

   В темноте, пусть ночь и была лунная, казалось трудно что-либо разобрать. Поворачивая голову в ту сторону, где пролегала граница лагеря, я видел огромную шевелящуюся массу людей, на мгновение озарявшуюся белыми всполохами, но и тогда мне было не ясно, где мои люди, а где чужие. Путаницы добавляло мельтешение факелов впереди меня, справа, слева. Люди сновали туда-сюда, сменяя друг друга на укреплениях.

   Мне почему-то запомнилось, как кто-то с факелом в левой руке и с обнажённым мечом в правой ринулся в гущу битвы с криком:

   - Куда лезете, молдавские черти!

   Затем этот факел оказался уже на вершине укреплений, а затем прочертил в воздухе огненную дугу, ткнулся в чьё-то тело (очевидно, тело врага), и погас. Что было дальше, и кто победил в той схватке, не знаю.

   Я нарочито твёрдой поступью шёл вслед за начальником своей охраны, который, тоже с факелом в руке, вёл меня через лагерь, а ещё несколько воинов замыкали шествие. Когда свет факела падал на лицо боярина, начальствовавшего над защитниками того участка укреплений, возле которого я находился, мне следовало нарочито твёрдым голосом спрашивать, как дела.

   - Держимся, но враг настойчив, - слышалось в ответ.

   Я чувствовал, что моё присутствие ободряет воинов, и это в свою очередь вселило в меня уверенность, что всё будет хорошо. "До утра продержимся, а там видно будет", - повторял я себе, и вдруг меня охватило неизведанное прежде чувство: чувство единения со своими людьми.

   Я доверял им, а они верили в меня, и этим мы укрепляли друг друга, поддерживали в себе боевой дух. Никогда прежде мне не доводилось чувствовать ничего подобного и потому стало досадно, что это чувство пришло ко мне только сейчас. Приди оно несколько дней назад, когда мы только повстречались с войсками Штефана, я приказал бы немедленно переправляться через поток и напасть. И победил бы! Несомненно, победил бы! Ведь это удивительное единение военачальника со своим войском - самое главное условие победы. Не единственное, но главное.

   "Я и теперь могу победить, могу", - думалось мне, однако с каждым часом эта уверенность подвергалась всё большему испытанию. Натиск молдаван не ослабевал, и это означало, что их теперь больше, чем было вначале. Получалось, что подкрепление им действительно подошло, и потому Штефан решил напасть на моё войско.

   Я всё больше чувствовал вину перед своими людьми. Хотелось сказать им: "Простите меня, простите, что поставил вас в такое положение, когда нужно биться со всем молдавским войском одновременно. Я знаю, что теперь вас погибнет больше, чем могло бы, если бы я раньше проявил решительность. Простите. Как мне искупить вину? О, если бы я мог повернуть время вспять!"

   Между тем в войске становилось всё больше раненых, свежие резервы заканчивались. Конники, которые были в этих условиях бесполезны, уже давно получили от меня приказ спешиться и отправлялись в бой туда, где молдаване наседали сильнее всего. Даже моя личная охрана вступила в дело. Лишние несколько сотен человек оказались в итоге совсем не лишними. Получалось, что я, когда говорил о том, что продержаться до рассвета будет легко, непредумышленно солгал. И всё же воины продолжали мне верить.

   "Скорей бы рассвет! - думалось мне. - Скорей бы!" Я почему-то был уверен, что с рассветом всё закончится, Штефан отступит... Но проклятая ночь всё длилась и длилась. Ночи в ноябре длинные!

   Обходя укрепления, я всё чаще смотрел на восток: не начало ли светлеть небо. Но нет - оно было по-прежнему чёрным.

   * * *

   Мне вспоминались мои давние мысли о том, что битва - это столкновение воли двух военачальников, повелевающих каждый своей армией. Я ощущал, как воля Штефана, наступая из-за укреплений моего лагеря, давила на меня, и мысленно повторял: "Нет, не покорюсь, не уступлю. Сожжённая Брэила требует отмщения. Мои убитые и угнанные в плен люди требуют отмщения".

   В очередной раз обходя укрепления, я повторял как заклинание: "Держитесь, держитесь. Только держитесь. Мы выстоим". И вдруг что-то случилось. В общей суматохе было трудно что-то понять, но пришло странное ощущение, как будто прорвалась плотина, и вода сейчас хлынет прямо на меня.

   - Уходим, уходим, господин! - крикнул мне в самое ухо начальник моей охраны, а затем схватил за руку и потащил куда-то назад. И вот я уже бежал рядом с ним, не зная куда. Но вот впереди показалась верхушка моего походного шатра, слабо освещённая факелами.

   Откуда-то появился Стойка, державший в поводу двух коней. Одного он подвёл мне и торопливо произнёс:

   - Садись, господин.

   На второго он сел сам, а вокруг оказалось ещё полторы сотни конников, державших в руках факелы - это я увидел, уже забравшись в седло, и вдруг очнулся от оцепенения:

   - Стойка, послушай. Нам надо закрыть брешь. Брешь, которую пробили молдаване. Пехота их не удержит, но конница... Мы можем вытеснить их обратно из лагеря.

   Боярин мгновение смотрел на меня очень внимательно, а затем обернулся к конникам и крикнул:

   - Воины, вперёд! За Бога! За Родину нашу! За государя! Вперёд!

   Уже во время скачки я вытащил из ножен меч. Вот снова укрепления, и в свете факелов я ясно увидел, что они прорваны и через брешь будто втекает целое море шлемов, пик, мечей, поднятых остриями к небу. Молдаванам было тесно в этой бреши, но они напирали, прикрываясь щитами, а мои люди в свою очередь упирались щитами в молдавские щиты, но не могли никого сдержать, лишь отступали и отступали.

   Стойка, мчавшийся слева от меня, пронзительно свистнул, а затем стал кричать:

   - Дорогу! Дорогу! Братья, разойдись!

   И вот мой конь со всего размаху ударился грудью в молдавский щит, но обладатель щита, конечно, не смог устоять на ногах, упал навзничь, а конь продвинулся чуть дальше. Вот справа мелькнуло искажённое яростью лицо, но прежде, чем я успел о чём-либо подумать, моя рука с мечом сама нанесла удар со всего размаха. Послышался стон, и лицо исчезло, а теперь справа оказался начальник моей личной охраны, который тоже сидел в седле:

   - Государь, будь вровень с нами, не выбивайся из строя, - сказал он. - Убьют же.

   Слева от меня по-прежнему находился Стойка, сосредоточенно теснивший молдаван, и следивший, чтобы его конь шёл вровень с моим. А затем я увидел, как у меня из-за спины в молдаван летят зажжённые факелы - те самые факелы, которыми мои конники только что освещали мне и себе путь.