Он произнёс эту фразу по-гречески!

   Произнесённое было цитатой из Священного Писания. Самые последние слова Евангелия от Иоанна. Милко, судя по всему, заучил их наизусть, но мне и этого сейчас оказалось довольно - я восхищённо ахнул, вскочил, почти подбежал к своему писарю, взял за плечи и заглянул в глаза:

   - Значит, ты послушал меня? Учишь греческий язык?

   Мне захотелось расцеловать этого юношу в обе щеки, но я сдержался. Он смотрел на меня, счастливый, а на губах блуждала немного растерянная улыбка. Наверное, Милко не ожидал, что я так сильно обрадуюсь.

   Поскольку он молчал, мне пришлось повторить вопрос:

   - Ты учишь греческий?

   - Да, господин.

   - И что ты уже выучил?

   - Немного. Меня научили читать, но я почти ничего из прочитанного не понимаю. Я прочитал Евангелие от Иоанна по-гречески, но понимал только потому, что знаю, где и что там говорится.

   - А кто тебя научил читать? - я убрал руки с плеч своего писаря, отступил на полтора шага и оглядел его.

   - Брат... - Милко назвал имя одного из монахов, служащих в моей канцелярии. - Он объяснил мне азы, но учить меня, будто я ученик, ему некогда.

   - Некогда? - с моих губ сорвался смешок. - Думаю, он найдёт время, если я стану платить ему, чтобы он тебя учил. Он не хочет учить бесплатно, поэтому отмахивается.

   Милко всё так же выглядел растерянным, поэтому я спросил:

   - Мне договориться с ним, чтобы он учил тебя греческому? Отвечай честно. А если не хочешь дальше учиться, так и скажи, чтобы я не тратил деньги понапрасну.

   Наверное, моё лицо сделалось уже не таким довольным, потому что Милко вдруг очнулся от своей растерянности и с поклоном проговорил:

   - Господин, я хочу учиться.

   Эх, знал бы я тогда, к чему приведёт это изучение греческого языка!

   * * *

   По мере приближения к Истамбулу я чувствовал себя всё веселее, пусть мне и предстояла встреча с султаном. Хотелось улыбаться, поскольку я вдруг вспомнил об одном важном деле, которое ждало меня в городе, и я собирался разобраться с этим делом сразу по приезде - ещё до того, как увижу Мехмеда.

   Будущие разговоры с султаном и возможные ночные попойки, от которых нельзя отказаться, сделались в моём сознании чем-то очень далёким, то есть таким, что случится ещё не скоро, а вот дело, о котором я думал...

   По прибытии в город я собирался отправить одного из своих слуг в лавку благовоний, с хозяином которой заключил особую договорённость. Согласно уговору, держатель лавки, встретив моего слугу, должен был сразу же отправить своего младшего сына в дом Ахмеда-паши, но не для того, чтобы передать что-то Ахмеду-паше, а для того, чтобы уведомить его секретаря о том, что я приехал. Для дела мне нужен был именно секретарь лучшего поэта Турции, а не сам поэт.

   Отправить собственного слугу прямо в дом к Ахмеду-паше я не мог, ведь это казалось бы подозрительно, зато не было ничего подозрительного в том, что секретарь Ахмеда-паши время от времени покупает что-либо в лавке благовоний и сам приходит туда, когда появляется новый товар.

   В нынешний раз всё совершилось, как обычно. Прибыв во дворец в Истамбуле, я отправил слугу в лавку, а через некоторое время получил ответ, что секретарь Ахмеда-паши готов встретиться со мной завтра утром в этой самой лавке и принесёт то, что мне нужно, причём мне передали: "Пусть Раду-бей возьмёт с собой побольше денег, потому что товара в этот раз особенно много: сто шесть".

   И вот с утра пораньше я в сопровождении двух слуг отправился на встречу. Идти было очень приятно, потому что восходящее солнце, которое было жарким даже в сентябре, ещё не начало нещадно палить. Город только просыпался, поэтому ноги прохожих и колёса повозок ещё не успели поднять на улицах пыль. Фасады домов пока оставались в тени, а небо над черепичными крышами ярко синело. Деревья, чьи раскидистые кроны высовывались из-за высоких каменных оград, чуть слышно шелестели.

   Наконец я достиг базарной площади и направился к знакомой лавке. Её хозяин встретил меня у дверей, но не потому, что ждал, а потому, что вышел посмотреть, как его сыновья растягивают холщовый тент, необходимый, чтобы палящее солнце, которое поднималось всё выше, не заглядывало в окна.

   - Приветствую, Раду-бей, - сказал лавочник. - Человек, который тебе нужен, ещё не появлялся, но верхняя комната в твоём распоряжении.

   Оказавшись в лавке и оставив слуг ждать у дверей, я зашёл за прилавок, нырнул за завесу, загораживавшую вход в соседнее помещение, затем повернул направо и поднялся по деревянной скрипучей лесенке. Ничего не менялось. Всё та же лестница, всё тот же узкий тёмный коридорчик и всё та же светлая просторная комната на втором этаже, где хозяин лавки отдыхал от дел, покуривая кальян.

   Но я пришёл сюда не отдыхать, поэтому сел на мягкое сиденье возле окна и стал смотреть на улицу: не появится ли тот, кого я жду.

   Секретарь Ахмеда-паши появился через четверть часа или около того. Я сразу увидел, как этот человек торопливо идёт через полупустую базарную площадь, а его фигура отбрасывает на мостовую длинную тень.

   Увы, издалека мне не удавалось оценить, насколько толста папка, которую секретарь держал подмышкой. Я смог оценить толщину лишь тогда, когда он появился в дверях комнаты, отвесил почтительный поклон и, извинившись за опоздание, с улыбкой показал мне папку:

   - Господин, ты должен мне сто шесть золотых.

   Хоть я слышал это число вчера, но всё равно продолжал удивляться:

   - Твой господин за минувший год сочинил сто шесть новых стихотворений?

   - Да.

   - То есть он сочинял по одному стихотворению раз в три дня?

   - Да.

   - И не сжигал сочинённое, как он обычно делает?

   - Сжигать было ни к чему, потому что стихи получались весьма удачными.

   - Но что же случилось?

   - Очевидно, мой господин влюбился. Любовь всегда придаёт ему сил.

   При этих словах я почувствовал лёгкий укол ревности, ведь поэт влюбился, конечно же, не в меня. Но когда восхищаешься чужим талантом, то можно получать удовольствие, даже читая о чувствах, которые с тобой не связаны, а обращены к другому, тайному возлюбленному, ведь в стихах имя возлюбленного - почти всегда тайна.

   Я развязал кошелёк, висевший на поясе, запустил туда руку, взял полный кулак монет и высыпал их на круглый столик перед собой, а затем жестом подозвал собеседника:

   - Что ж. Давай то, что принёс. Ты знаешь, что меня трудно обмануть, и что я буду платить только за те стихи, которые ещё не читал. За старое я платить не буду. И если я усомнюсь, что стихотворение написано твоим господином, за такое я тоже не буду платить.

   Секретарь Ахмеда-паши укоризненно покачал головой, а затем раскрыл папку и подал мне первый лист.

   Разумеется, строки на листе были написаны не рукой самого Ахмеда-паши, а рукой секретаря, который переписывал для меня стихи своего господина и получал за это плату, но всё же я испытал радостное чувство узнавания: "Да. Это сочинил Ахмед-паша. Его манера. Всё те же лёгкость и изящество слога. И стихотворение новое".

   Я счастливо вздохнул и бережно положил лист слева от себя на сиденье, а когда рука освободилась, подвинул пальцем одну из золотых монет, лежавших на столике, в сторону секретаря:

   - За это уплачено. Давай следующее.

   Я был так строг, потому что секретарь Ахмеда-паши порой подсовывал мне негодный товар. К примеру, один раз дал стихотворение совсем другого поэта, а я отказался платить не потому, что знал имя настоящего сочинителя, а потому что почувствовал - манера другая.

   Истинное авторство выяснилось чуть позже, и секретарь Ахмеда-паши долго извинялся: