* * *

   Иногда я задавал себе вопрос: "Что лучше? Искушённая дерзость или простодушная любовь?" Но, по правде говоря, меня не привлекало ни то, ни другое, и потому Милко, который смотрел на меня с простодушным обожанием, со временем стал мне надоедать.

   С простодушными людьми невозможно вести занимательную беседу, потому что они не считают необходимым иметь своё мнение, а принимают на веру то, что им говорят, то есть соглашаются со всем.

   Милко был именно таков, и поначалу мне это даже нравилось. Диктуя письма своему молодому писарю, я порой высказывал некие суждения по поводу тех, кому мои послания были предназначены, и спрашивал:

   - Как ты думаешь? Я прав?

   - Да, господин, - неизменно отвечал Милко, причём без всякой задней мысли.

   Меня успокаивали такие ответы, но через некоторое время я вдруг поймал себя на том, что не хочу, чтобы со мной соглашались, а хочу, чтобы со мной спорили.

   Желая сподвигнуть писаря к спору, я начинал спорить сам с собой - сначала высказывал довод, подтверждающий моё мнение, а затем сам себя опровергал, - но Милко, когда я предлагал выбрать, который из доводов убедительнее, приходил в замешательство. Он смотрел на меня, будто ища в моём лице подсказку, и потому казался глупцом.

   Даже мои малолетние воспитанники порой выглядели умнее его, если приходили ко мне спросить о чём-то, о чём узнали в школе, но до конца не поняли. Суждения этих мальчиков были необычны и потому интересны.

   Например, весьма необычно судил Таке, двенадцатилетний черноволосый сорванец, который затеял со мной беседу в один из зимних дней, когда я только что закончил трапезу с боярами и отпустил их по домам.

   Трапезе предшествовало заседание боярского совета, длившееся не один час. Затем по обычаю, поскольку бояре считались моими гостями, я накормил их, а когда они, наконец, ушли, я почувствовал, что голова гудит от духоты, и велел, чтобы мне принесли тёплую одежду - решил выйти прогуляться в заснеженный сад.

   Шубу и шапку мне принёс один из моих воспитанников, тот самый Таке, и, помогая одеться, ни с того, ни с сего спросил:

   - Господин, а зачем сатана приходил искушать Христа, когда Христос молился в пустыне? Если Христос - часть триединого Бога, то искушать Христа - это как Бога искушать. А Бога искусить нельзя, потому что он сильнее сатаны. Зачем же тогда сатана приходил? Это же глупо.

   - А ты спросил об этом в школе?

   - Спросил.

   - И что тебе сказали?

   - Что сатана обращался к Христу как к человеку, а не как к Богу, потому что человек мог послушать сатану.

   - Но тебя это не убедило?

   Я уже оделся, но снова уселся в резное кресло, чтобы довести разговор до конца, а Таке, стоя передо мной, продолжал рассуждать:

   - Христос ведь знал, что родился не просто человеком. Поэтому был бы большим дураком, если б поддался сатане. Особенно когда сатана предлагал власть над миром. Христос ведь знал, что и так получит эту власть от Отца, если будет слушаться.

   - Наверное, сатана надеялся, что Христос не захочет ждать. Как думаешь?

   - Нет, такого быть не могло, - убеждённо помотал головой мой собеседник и продолжал рассуждения: - Вот если бы ты, господин, обещал мне свою шапку, то разве я стал бы брать её без спросу и огорчать тебя? Нет, я бы дождался, когда ты мне её подаришь, как обещал.

   - Какую шапку? - спросил я, вдруг поняв, к чему маленький хитрец затеял эту беседу.

   - Ну, - замялся Таке, - шапку с синим пером. - Он указал глазами на мой головной убор и спросил: - Господин, а тебе она очень нужна?

   - Хорошо, - улыбнулся я. - Нынешнюю зиму я сам эту шапку буду носить, но весной, так и быть, шапка станет твоя.

   - Спасибо, господин, - обрадовался мой воспитанник и тут же, забыв обо всём на свете, выбежал вон, а из-за двери послышался его звонкий голос, повторявший кому-то: - Господин обещал. Обещал.

   Увы, но Милко не был способен на такие беседы даже ради выгоды. Единственное, что у него получалось довольно занятно, так это рассуждать о правильности той или иной строки из Писания, то есть он опять соглашался, но соглашался не молчаливо, а приводя собственные доводы, вспоминая примеры из своей деревенской или монастырской жизни.

   В такие минуты этот молодой послушник не выглядел глупцом, но, увы, Писание предлагало не такой уж широкий перечень предметов для обсуждения, а Милко в свои двадцать лет ещё ничего не читал кроме Писания и богослужебных книг. Вот если бы он прочёл хотя бы Златоуста!

   ...Однажды вечером я, сидя в своих покоях, продиктовал своему молодому писарю очередное письмо к трансильванским жителям и будто невзначай произнёс:

   - А знаешь, Милко, мне был бы полезен человек, который не только пишет то, что я диктую, но и сам подсказывает мне, то есть помогает составлять письма.

   Милко смутился:

   - Господин, ты... полагаешь, что я мог бы быть таким человеком?

   Я молча смотрел на него, а он помотал головой:

   - Господин, когда ты пишешь загорским жителям, то всякий раз находишь доводы, чтобы доказать, что прав, а я таких доводов придумать не сумею.

   - Ты пишешь под мою диктовку уже не первый раз, и мог бы заметить, что доводы во многом одни и те же. Тебе не составило бы труда придумать что-то похожее, окажись ты на моём месте.

   - Нет, господин, - Милко снова помотал головой. - Я не смогу это выразить так хорошо, как ты.

   - Этому можно научиться, - не отставал я. - Ты ведь слышал о Златоусте? Его прозвали так именно потому, что он умел обращаться со словами. Вот если бы ты прочитал его поучения, то понял бы, как находить правильные слова. Правда, это книги на греческом, а греческого ты не знаешь, но если бы ты выучил этот язык...

   Я вдруг поймал себя на мысли, что мне будет очень досадно, если мой тайный поклонник сейчас в очередной раз признает себя глупцом, то есть скажет, что не способен выучить греческий. Что за радость получать знаки восхищения от глупца! Именно поэтому я продолжал говорить, чтобы Милко, если вдруг захочет сказать "я не смогу", не сумел даже слово вставить между моими словами:

   - И дело не только в письмах. Мне и самому нравится Златоуст, но поговорить о нём мне не с кем. Если бы ты прочёл хоть что-нибудь, у нас появилась бы тема для приятной беседы. Сейчас мы говорим почти всё время о делах. Это скучно...

   Милко молча смотрел на меня и о чём-то думал, но явно не о том, что ни к чему не способен. Мне стало легче, ведь я не хотел разочаровываться в своём поклоннике. Поклонника следовало ценить, ведь заменить его было бы некем, но если бы он продолжал называть себя ни к чему не способным, то я неизбежно разочаровался бы.

   Не знаю, понимал ли Милко, чем рискует, но через некоторое время он меня приятно удивил. В тот вечер я диктовал ему очередное письмо к купцам за горы, в котором напоминал о том, что эти люди не раз пытались притеснять румынских купцов, приезжавших к ним со своим товаром:

   - Случаи многочисленны, - произнёс я, диктуя, - поэтому одно только перечисление займёт много места на бумаге. Нужно ли вспоминать их все?..

   Мне пришлось задуматься над собственным вопросом, то есть ненадолго замолчать. И тут я услышал, что мой писарь перестал скрести пером по бумаге, а затем послышался шум отодвигаемого стула: Милко, только что сидевший за столом в некотором отдалении, встал, будто ученик, отвечающий на уроке. Он смотрел прямо на меня и явно собирался что-то сказать, но, как всегда, волновался.

   Я смотрел с недоумением, а Милко, всё же справившись с собой, произнёс:

   - Если бы рассказать обо всём этом подробно, то, думаю, целому миру не вместить написанных книг.