Первый зубец гребня застрял в колтунах и сломался, второй треснул минуту спустя. Зато щётка и ножницы справились с задачей. Длинные пряди и целые клоки спутанных волос осыпались в раковину – Каз укоротила копну до лопаток, встряхнула головой, ощущая лёгкость, будто не просто подстриглась, а сбросила годы, проведённые в тюрьме. Уже лучше. Спасибо Плакальщицам за их щепетильность и брезгливость – раз в полгода вытравливали в подвале всякую погань вроде паразитов и чистили узников от блох и вшей. Забывали о кормёжке пленников, но не о чистке.

Блики от света лампы играли с тенями, и отражение превратилось из грязной тени в масляную картину. Прежней Казимире уже не стать, пора привыкать к новой.

Она вернулась в комнату, где помещались только узкая кушетка и тумба с томиком «Санктуáра» – священного писания последователей Дэума. Стараясь не смотреть на неприкосновенную обложку из телячьей кожи, Каз послушала тихий шум со стороны скотного двора и вдохнула ночной воздух. После ванной с травами почти не чувствовался запах пыли. Странно, даже в сон совсем не клонило, откуда только силы, если она даже не поела ничего? В ответ живот издал звук раненого коня. Что ж, можно поискать других слуг, которые шатаются по храму среди ночи. Кто-нибудь да накормит Казимиру.

Взглядом она поискала одежду, но нашла только серый мешок, переброшенный через спинку стула. Мешок на поверку оказался огромным платьем без пояса, зато с воланами на рукавах, кружевами у узкого горла и капюшоном. Такие носили послушницы Белых до того, как их официально принимали в Храм. Ага, нарядите вы Казимиру в свои тряпки. Обвязавшись полотенцем, она вышла из комнаты.

В другом конце коридора перед открытой дверью стояла служанка и слушала чьи-то указания, не поднимая глаз. Слов было не разобрать, но тон… Такому тону подчинятся все. Когда дверь захлопнулась перед девушкой и та вздрогнула, Каз тихонько свистнула, привлекая внимание. С уставшим выражением лица служанка обернулась, но сразу взбодрилась, увидев Казимиру в одном полотенце. Коридор девушка пересекла почти бегом.

– Прошу вас, госпожа, – служанка вошла в келью и при свете лампы заметила на ноге Каз синие кляксы, а на месте левой руки – культю. Голос сразу изменился: – Не разгуливай по нашему храму в таком виде. Здесь живут набожные люди, которые заслуживают уважения, а не того, чтобы какая-то грязная девица пыталась их искусить.

Каз так и остановилась у двери, приподняв брови. Отвыкла от общения с Белыми, сама виновата. Минуту назад ей было жаль девчонку, дёргать по таким ерундовым делам, но норов служанки притупил совесть.

– Если они так набожны, одна раздетая девушка их силу воли не сломит. Кстати, об этом. Найди мне нормальную одежду.

Служанка упёрлась.

– Других серых платьев в храме нет.

Хотела же побыть женщиной.

– Найди серую рубашку, штаны и ботинки, – велела Каз и уточнила: – Что-нибудь, в чём не поместятся ещё трое людей моей комплекции.

В ответ служанка только закатила глаза.

– Или князю доложить, как в вашем храме обращаются с членами его свиты? – надавила Казимира и оперлась плечом о дверной косяк.

Хватило одного только слова «князь», чтобы девчонка переменилась в лице. Будто ещё собиралась что-то возразить, она вдохнула поглубже, но вцепилась в протянутое серое платье и умчала прочь. Отличный аргумент, надо им пользоваться.

Не прошло и получаса, как в дверь поскребли. Вместо служанки на пороге Казимира нашла сложенные брюки, две сорочки и сапоги до колен. Из рубашек выбрала ту, что поменьше. Вроде сносно – чёрные брюки слегка болтались в поясе, рубаха просторная, но заправленная села неплохо. Левый рукав Каз закатала и пристегнула за пуговицу. Гигантские сапоги не спасла перешнуровка, пришлось оставить их и пойти босиком. Так даже лучше – меньше шума.

К зафери, с этими пререканиями Каз и забыла спросить про кухню. Ладно, сама найдёт.

По памяти она попыталась дойти до фойе – только больше заплутала. Прислушалась, принюхалась. Тихо. Конечно, весь храм уже спал. Кажется, даже та служанка перестала шастать по коридорам. Хорошо, думай.

Кухни располагают в подвальных помещениях, поближе к погребу. Скорее всего, у Храма есть чёрный ход – как раз туда подвозят провизию и передают на кухню. Значит, если княже отправили потчевать почти сразу, как свита перешла порог, а Казимиру ещё водили по коридорам, она должна быть где-то поблизости от второго входа. Логично? С натяжкой, но логично.

Каз брела от окна до окна – здесь нечем было дышать, только застоявшийся воздух и пыль поднималась из каждого ковра. Временами Казимира останавливалась, чтобы отряхнуть ступни, столько грязи на них налипало. Белые ведь обычно такие чистюли, почему тут бардак?

Она дошла до коридора без окон, и если прежде луна хоть как-то подсвечивала дорогу, то теперь приходилось пробираться на ощупь, на ночь же никто не оставил горящие лампы. Пальцы Каз скользили по полированному дереву шкафов, по лепнине картинных рам, тонким вазам, резным колоннам и аркам, соединяющим коридоры. Один из дверных проёмов был украшен сложной вязью. Каз задела холодную рукоятку с острыми краями – чуть не порезалась, – а чуть выше нащупала подкову. Размашистую, больше человеческой головы. Казимира отпрянула. Три точки будут точно в центре подковы. Большие, всегда холодные.

После Катастрофы все дети рождались больными обскурией. Ни лекарства, ни иммунитета, ни надежды на выживание.

Первый ребёнок без единой синей отметины появился лет пятнадцать спустя и, конечно, стал мессией. Чистый. Избранный. Сколько сказок о нём сложат, сколько молитв ему пошлют перед сном или смертью.

Акушерка, которая принимала роды, решила, что эти странные отметины на ноге малыша – следы обскурии. Не бывает же таких родинок и родимых пятен: полукруг и три точки в центре. Потом Белые скажут, что это Дэум коснулся младенца, прежде чем отправить его в мир людей.

Белые сделают его отметины своим символом. Знаком устрашающим и подчиняющим, знаком, затыкающим рты и разрезающим глотки.

Запах старой одежды и пыли вдруг сменился вонью, и не как в Ордене Гур, где смерть – твой спутник и коллега. Здесь стоял смрад пыток, страха, мочи и крови, которые никогда не смыть с белоснежных стен.

Казимира почувствовала, что задыхается. Что за… Ах, близость к эшафоту заставила понервничать? А теперь подумай, что случится, когда княжеская советница всё разнюхает? Доложит князю или сразу сдаст Белым псам? Ты не кого попало убила, а резистентов. Целую семью. Что скажет на это его светлость?

Казимира почти вывалилась во внутренний дворик и споткнулась на ступеньках. Воздух забивался в горло, будто комья влажной земли. Пытаясь удержаться, она зацепила рукой сухой куст и распорола ладонь.

Дыши. Дыши, зафери бы сожрали твою печень!

Каз закрыла глаза и прошаркала по каменной дорожке взад-вперёд, взад-вперёд. Остановилась. Отставить истерики! Если ты не будешь болтать, никто ничего не узнает.

Дыхание выравнивалось, в ушах переставала стучать кровь, кулак расслабился. Казимира вернулась к лестнице и на последней ступеньке присела на корточки, накрыв глаза рукой. Фух, даже лоб вспотел, нехило же её пробрало.

Невольно Казимира вспомнила тех Белых, что присутствовали на её суде. Гур не дали им права голоса – скажите спасибо, что вообще пустили, – но Казимира кожей чувствовала их ненависть, бешенство, презрение.

Ненависть, злость, гнев – эти слова слишком мягкие, пустые. В них не хватает веса, чтобы передать, что тогда думали о Каз Белые.

В гастинском есть слово «хоркефрéт». Его произносят, с отвращением приподнимая губу и морщась. «Хоркефрет» – это та степень ненависти к живому существу, что тебя трясёт от желания превратить его лицо в месиво, переломать кости и оставить врага захлёбываться в собственной крови. Вот это настоящее чувство, а не мелочные «злость, ненависть».

Реальность пробилась сквозь воспоминания стрёкотом насекомых и мычанием давно недоенной коровы. Казимира встала и прошлась по внутреннему садику, разминая ноги, склоняя голову то так, то эдак. Хрусть-хрусть. Замерла на середине шага. Задержала дыхание. Шагнула назад, в тень дверного проёма.