Бабушка, которая только что мирно рассказывала какую-то бесконечную историю из местной жизни, вдруг вся подобралась, плавным движением переместила Торика подальше, приговаривая:

— А ты вот тута пока побудь, позади мине, штоба…

И сразу после этого ровным и мягким голосом обратилась к собаке, точно сказку рассказывала:

— Собака, шла бы ты своёй дорогой, собака. Мы тибе не боимси, собака, и ты нас не бойси. У нас своя дорога, у тибе — своя. Шла бы своим лесом да людей бы не трогала, собака. Ступай!

Она не замахнулась. Не крикнула. Ничего не бросила. Но собака почему-то послушалась ее. Отрывисто тявкнула и сразу ушла.

Выходит… у бабушки Саши тоже была своя магия?

Глава 7. Ручеек жизни

Октябрь 1975 года, Город, ул. Перелетная, 10 лет

Закружился лист багряный невпопад. Осень, холодно, по ветру листья летят... В знакомой школе все вдруг стало по-новому. Занятия теперь проводили не на первом этаже, а на втором, да еще и в разных кабинетах.

На первый же урок к ним пришла внушительных объемов тетенька с ярко-рыжими волосами и сказала, что учить их в этом году пока не будет, но зовут ее Маргарита Васильевна, и теперь она будет «каждому из вас точно мать родная, только в школе». А официально она называется классный руководитель. Двигалась она быстро и уверенно, часто широко улыбалась и все время вставляла непонятные словечки вроде «зэц райт». Позже ребята узнали, что в следующем году она будет учить класс английскому языку.

* * *

Учителей и правда оказалось много, и Торик никак не мог запомнить их в лицо. Хорошо, что можно было просто ходить вместе с классом, зная, что попадешь в нужное время в нужный кабинет. Хотя нет, одну учительницу он запомнил сразу, с первого урока.

Она была молода, худощава и подвижна. Откинула короткую челку со лба, поправила очки, съезжавшие на острый нос, представилась и сказала, что преподавать она будет математику.

Обычно учителя либо сидели за столом, либо выходили к доске и что-то писали. Эта же вышла к первым партам, подняла руки, совсем как дирижер перед оркестром, и начала объяснять:

— Сегодня вы познакомитесь с новым предметом, куда пока не ступала нога человека. Ваша нога.

Драматическая пауза.

— Мы будем изучать геометрию. Эта наука описывает самые разные события, и все они происходят на плоскости.

Руки ее взметнулись вверх и двинулись, словно очерчивая воображаемый стол.

— Плоскости — это абстракции, их не существует! Но в то же время они — везде, буквально всюду вокруг нас.

Теперь она широким жестом указала на пол, на стены, на потолок, легкими волнами пальцев изобразила парты.

— Но плоскости — не пустыни. Там есть обитатели! Везде и всюду на плоскостях располагаются эти…

Не может быть. Она забыла слово? Указательный палец одной руки непроизвольно потянулся ко рту, в то время как указательный палец другой руки отчаянно дергался, словно нажимая клавиши невидимой пишущей машинки.

— …там повсюду эти… м-м… как их? А! Точки!

Глаза под очками задорно блеснули. Торик решил, что новая математика ему понравится и запомнил эту сцену навсегда.

* * *

Иногда Маргарита Васильевна устраивала им «классный час» и говорила о чем-то мало похожем на уроки. Эмоции в ней били через край. «Эх, черти полосатые, ведь люблю я вас!» — говорила она, по-матерински обнимая сразу человек пять.

А еще был у нее коронный номер, почти театральный. Посреди обычного собрания класса она вдруг почти на минуту замолкала, глядела куда-то далеко, в необозримое будущее, и говорила, словно рассказывая сказку:

— …И вот однажды ты, Саша, или ты, Володя, окончишь школу, станешь хорошо зарабатывать, будешь директором большой стройки, зайдешь однажды в свою старую школу и скажешь: Маргарита Васильевна, сколько вы еще будете ютиться в своей тесной комнатенке на четверых? Я вам квартиру построил. Давайте переезжать, прямо хоть завтра! И я пущу скупую слезу умиления.

Класс замирал, впитывая услышанное, а потом смеялся. И она тоже смеялась вместе со всеми, но как-то не слишком весело. Скорее горько. Прошли годы, а она так и не дождалась своего героя-строителя-освободителя.

* * *

Апрель 1976 года, Город, ул. Перелетная, 10 лет

В апрельскую субботу весь барак обуяла настоящая лихорадка. Вечные распри и разборки на время забылись. У всех появилось одно большое и важное дело — приготовления к Пасхе. Хозяйки загодя выходили на общую кухню варить яйца. Луковой шелухой никого не удивишь, поэтому яйца окрашивали самыми причудливыми способами — у кого на что хватало фантазии и опыта.

Вечно пришибленная Смирнова окрашивала яйца чем-то темно-зеленым, прикладывая в нужные моменты листики укропа и сельдерея, так что на зеленой поверхности яйца проступали призрачные растительные тени, получалось красиво. Горластая Карасикова подмешала в луковый отвар желтую акварельную краску, а когда яйца почти сварились, вытащила их и облепила размякшим рисом — часть краски впиталась в него, а рисинки потом отвалились. Яйца стали желто-бурые и все в бородавках, как спина старой жабы. Гадко, но необычно.

Самыми красивыми яйца оказались у Хаустовой: она где-то раздобыла импортных наклеек и устроила, всем на зависть, чуть ли не яйца Фаберже. Такое вот случилось всеобщее безумие и праздник творческого самовыражения.

Впрочем, к вечеру праздник повыветрился, а на его месте осталась лишь заурядная пьянка. Нервные крики женщин перемежались зычной руганью мужчин. Кто-то пару раз пнул дверь Васильевых, но стучать не стал: не нашлось повода.

* * *

Жинтель, муж бабушки Саши, все-таки умер. Болезнь одержала над ним верх. Бабушка вся извелась, стараясь сделать его последние дни и месяцы хоть немного легче.

Торика на похороны не взяли. Да и с дедом он почти не встречался, хотя, как ни странно, даже одним своим молчаливым существованием Жинтель успел повлиять на него. Да, Жинтель умер, но в квартире бабушки осталось множество вещей, напоминавших о нем. И главное — его книги.

* * *

Соседям не нравились радиолюбители. Пользы от них никакой, зато вред надумывал каждый: Мишка считает себя умнее других, а сам помехи выдает да излучение вредное. Но обычно все это оставалось на уровне злобного шипения за спиной. Сегодня же соседи нетерпеливо стучали в дверь:

— Васильев, выходи!

— Не боись, Миха, сильно бить не будем.

— Не вздумай! — увещевала мама.

— А как? — вздохнул папа. — Они же дверь разнесут.

— Открывай, хуже будет! — не унимались разгоряченные соседи.

— Пойду, — решился папа. — Все равно не отступятся.

Отношения обострил несчастный случай. Позавчера папа вылез на крышу, чтобы развернуть поперечную антенну. Получилось хорошо, но, подключая фидер, папа оступился и чуть не свалился, каблуком проломив кусочек шифера. Он подложил в пролом кусок кровельного железа, но это не помогло — теперь в дождь в комнату соседа капала вода, и капля эта стала последней.

Папа открыл дверь и робко вышел. Раздался победный рев, и папа тут же ввалился обратно в комнату, держась за щеку.

— Миша! — вскинулась мама.

— Верка, не дрейфь, он малый крепкий! — раздался дружный гогот из-за двери.

— Слушай меня сюда, — зазвучал уверенный мужской голос. — Хренотенью своей заниматься ты больше не будешь. Все провода твои мы порвали и скинули. Сделаешь новые — тебе же хуже, понял?

— Понял, — невнятно ответил папа закрытой двери. Изо рта у него шла кровь, которую мама вытирала мокрым носовым платком.

Разумеется, саму радиостанцию у папы никто не отнял. Просто теперь она стала мертвой игрушкой. У него отобрали то, ради чего он занимался радиолюбительством все эти годы, — возможность вырываться в другой, свободный от границ и условностей мир. И это было очень, очень грустно.