Ваня прижался к ней вплотную и поцеловал. Все члены его тела так напряглись, что Беатриче почувствовала каждый Ванин мускул; в груди ее отдалось биение раздухаренного любовью сердца. Ветер затих. Пароходы, скользившие по мрамору Москвы-реки, остановились, и только Ванино горячее дыхание стало от этой небывалой тишины лишь жарче. Беатриче попыталась оттолкнуть любимого — но он в ответ прижался еще крепче. У нее началась паника. «Бежать, скорее», — думала она и уже решилась было откусить язык возлюбленного, когда ее взгляд упал на блестящий купол храма Христа Спасителя. Солнце обливало его светом, как обливает иногда картошку сливочное масло. И стоило Ване нащупать ширинку джинсов любимой, как раздался колокольный звон.

Беатриче вмиг пришла в себя. По ее телу разлилось такое поразительное спокойствие, какое испытываешь в раннем детстве, сидя на коленях у отца, прислушиваясь к его мерному дыханию. Она точно знала, что ей требуется сделать, не было ни одной причины поступить иначе. Чуть отстранившись, Беатриче улыбнулась Ване так нежно, что он даже рассмеялся. И прежде, чем успела осознать, какой непоправимый ужас пришел ей в голову, сбросила любимого с моста.

Июнь. Стоим

Ваня уже поднял ногу, чтобы перебраться на Большой Каменный мост, но Беатриче его вовремя одернула. С Кремлевской набережной в их сторону, как птица-тройка, несся президентский кортеж, распугивая другие народы, государства и без того нервозных пешеходов.

— Нет войне, — шепотом поприветствовал Ваня лидера страны.

Они стояли на светофоре. Зеленый должен был зажечься уже давно, но красный человечек не двигался и двигаться никуда не собирался. Лето только наступило — погреться на солнышке хотелось всем.

— Куда пойдем?

— Не знаю, милый. Гуляем!

Кортеж состоял из черных иномарок, одинаково тонированных, с мигалками и кое-где флажками. Триколоры развевались, хотя погода была безветренная, единственно из-за скорости самих автомобилей; Ваня не без злорадства подумал, что, если машины вдруг остановятся, флаги повиснут, словно маринованные огурцы или еще чего похуже.

Беатриче взяла возлюбленного за руку и нежно поцеловала в губы. «Такая красивая и величественная, мадонна».

— Любимая, я хочу с тобой жить.

Она улыбнулась — очень скромно — и прильнула к Ване всем телом.

— А я с тобой, любимый. Давай думать о будущем.

— Давай.

— Какой у нас будет дом? Он должен быть с роялем!

— С роялем, — согласился Ваня, — и моим кабинетом. Я там буду писать стихи.

— А еще с чем, милый?

Ваня прекрасно знал эту интонацию. Она означала: «Сейчас мы будем неприлично говорить».

— С камином!

— Да… А напротив камина?

— Еще один рояль!

— А где мы будем отдыхать?

— В саду. С гиацинтами. Ты — моя гиацинтова невеста.

— Я пока еще не невеста, — серьезно одернула его Беатриче и приступила к делу. — А кровать у нас какая будет?

— Большая.

— Правильно. Большая. И там мы будем?..

Солнце подмигнуло влюбленным и тактично скрылось за перистыми облаками.

— Там мы будем спать.

Беатриче обиженно отвернулась. «Какая прелесть — такая твоя обида, — подумал Ваня. — Разве тебе самой не хочется быть обиженной, чувствовать, что кто-то перед тобой должен извиниться? Муза моя!»

Утро было чудесное. Птицы мигрировали в сторону Лубянки, потрескавшийся асфальт хрустел под кедами московских хипстеров, а бесконечный кортеж так и тянулся, ведомый не людьми, а дорогими костюмами в «рэй-бэнах».

Ваня с Беатриче уже не были одни. Теперь на светофоре оказались дедушка с клюкой, какая-то школьная группа и детская коляска с парой родителей на привязи.

— Четвертый «А»! Тихо!

Ваня самодовольно улыбнулся. Он-то уже не школьник, он вообще никогда ребенком не был — родился поэтом, и первое его слово было не «мама», а «Борис Леонидович Пастернак».

— Милый, — Беатриче наклонилась к его уху.

— Ау?

— А на тебе те самые джинсы? С широкими карманами?

Ваня кивнул, стараясь не глядеть на Беатриче, и вдруг почувствовал на брюках инородное тело. Тонкая длинная рука пианистки незаметно пробралась под его ремень, протиснулась в карман. И весь июньский гул затих, а на его месте возникла высокая поэзия.

— Прошу прощения, молодой человек!

К Ване обратился дедушка. Беатриче дотянулась до просыпающейся части.

— Да?

— А кто это такой едет?

— Путин, судя по всему.

Беатриче сжала мужественность Вани в кулачок. Поэт чуть не подпрыгнул.

— А что это перед ним столько машин?

— Боится!

— Что вы! — дедушка перекрестился. — Чего ж ему бояться?

— Что кто-то встанет у него на дороге.

Беатриче сквозь джинсы погладила Ванино белье — и поэт решил, что сказал все верно.

— Ну, знаете ли! Мадам, — дедушка поклонился Беатриче и унес себя подальше от оппозиционной молодежи.

Людей становилось больше. К ожидающим присоединилась конкурирующая парочка. «Даже глядеть на них не стоит», — подумал поэт, но все же поглядел, смерил их холодным, насколько это позволяло его стесненное положение, взглядом и убедился в своей правоте. Парочка даже за руки не держалась, хотя взглядом она его пожирала, словно нежнейшее foie gras.

— И тут он типа: «Ты че вообще»? А я такой: «Я ниче!»

— А ты?

— А я реально ниче.

— Да… Ты реально ниче.

Беатриче сдержала смешок, и Ваня почувствовал гордость за возлюбленную. Любовь напополам с возвышенным снобизмом служили им залогом прочных отношений.

— Чудо, я тебя люблю.

— И я тебя, — она провела носиком по его шее, добралась до уха. — А еще я люблю твою часть.

Беатриче прикусила Ванино ухо — и это почувствовал он весь, все его тело с головы до пят; больше всего, однако, это повлияло на белье, которое под верной ручкой Беатриче вздулось, словно парус при попутном ветре, и совершенно растеряло совесть.

— Милая…

— Да, котик?

Красный человечек все стоял на месте и никуда не двигался, а вместе с ним стояла и толпа, ждавшая, когда же наконец проедет президент. От нечего делать люди стали высматривать его в окнах машин, но занятие это было бессмысленное, да и к тому же опасное, так что все просто ворчали. Коляска с ребенком захныкала, предельно укоротив родительский поводок, дедушка, судя по всему, заснул, и только Ваня стоял и ни о чем не думал, лишь боялся лишний раз дернуться — сам не до конца понимая отчего: то ли из-за риска развеять эротическое настроение возлюбленной, то ли слишком хорошо знал, что значит крепкая хватка пианистки.

Беатриче тем временем перешла в наступление. Ладонь уже не гладила, как вальс, но, как марш, утюжила, согревала Ваню. У нее сбилось дыхание. «Возлюбленный мой, — думала она, — любимый. Ничего нет кроме нас. Ни России, ни деревьев, ни птиц. Только мы с тобой вдвоем, только наше дыхание и наша любовь…»

— И наша страсть, — вслух закончила мысль Беатриче и сама себе поразилась.

Больше и вправду ничего не было, все слилось в один всеобъемлющий звук, сконцентрировалось в Ваниных невидящих глазах. «Как я люблю тебя, — думала Беатриче, ускоряя движения кисти, — как я тебя хочу! Ваня! Ванечка!»

И стоило ей об этом подумать, как мимо проехала последняя машина. Толпа выжидающе присмирела, а Ваня, чувствуя, что дольше стоять на месте ему не хватит сил, шагнул вперед.

Президент чуть оторвался от кортежа. Обычно он ехал посередине, сливаясь с телохранителями. Но сегодня решил пренебречь протоколом безопасности, чтобы рассмотреть своих людей издали. «Красавцы! — подумал он. — Молодцы». Его машина свернула с набережной и понеслась через переход.

Беатриче успела крикнуть:

— Ваня! Стоим!

Но ее никто не услышал. Президентский лимузин размазал Ваню по бамперу и даже не остановился.

Лесная. Акварель