Уже на второй день войны главная газета страны, «Правда» обратилась к народу с простыми, понятными каждому словами: «За оружие, товарищи и друзья! Оружие везде: и на кораблях наших, и на самолетах, и на танках, оружие на заводах наших, на полях, шахтах. Каждое лишнее зерно урожая – лишняя пуля врагу. Каждый кусок угля – лишний снаряд. Каждый стакан горючего – драгоценность: именно его и может не хватить самолету, забравшемуся в далекий тыл врага. Каждая мысль, каждое слово наше – оружие: оно поможет сокрушить прыжок осатаневшего зверя. Оно поможет победе во имя будущего счастья народов».
Так случилось, что эпизод, связанный с этим номером «Правды», навсегда врезался в мою память. Полуторка отца остановилась не у самого нашего дома, как это бывало раньше, а чуть подальше. Из нее выпрыгивали вернувшиеся из военкомата мужчины и расходились по своим домам. Захлопнув дверцу кабины, отец пошел навстречу нам, детям, бежавшим к нему со всех ног. В его руках была схваченная бечевкой связка книг, букварь, арифметика, тетради, из авоськи торчал пенал, несколько коробок цветных карандашей. Я заметила, одну книжку отец держит отдельно и протянув ее мне попросил прочесть ее название. Читать я уже умела и к радости отца громко вслух прочла «Герои и мученики науки». Эта книга Берковой об ученых, можно сказать, стала родоначальницей моей домашней библиотеки. Зачитанная мною, моими друзьями, детьми, а теперь и моими внуками, обветшалая, истертая, местами даже порванная эта книга стала своего рода талисманом на моем пути в мир науки.
Деревня знала, зачем вызвали всех мужчин в военкомат. Слово «война» висело в воздухе с тех самых минут, как председатель сельского совета Иван Кувшинов принял накануне телефонограмму с сообщением о нападении Гитлера на нашу страну и предписание всем призывникам незамедлительно явиться наутро в военкомат. Для нашей тихой, объятой пасторальным спокойствием деревни, где не было даже радио, с красотой ее благоухающих пахучими цветами лугов, готовых к сенокосу, с трудовым людом, не без гордости любующимся полями, где зрел «небывалый», как – я помню – говорили все, урожай озимых и яровых, тогда не было слова страшнее, чем слово «война». Было это как раз 23 июня 1941 года. Мужчины нашей деревни – наши папы и дяди – Шмелев, Кочергин, Горячевы, Петряковы, Муравьев, два родных брата отца – Петр и Федор Антоновичи, их двоюродный брат Семен Соколов, уже вернувшиеся из военкомата, и Иван Христофоров, собравшись вместе, не присаживаясь, сосредоточенно и озабоченно дымя папиросами, обмениваясь скупыми словами, обсуждали страшную, нежданную новость. Мы, дети, не такие резвые, как всегда, крутились тут же. Я запомнила их потому, что это были наши ближайшие соседи, отцы моих друзей по играм. Особенно памятен мне момент, когда к нам подошел дядя Ваня Христофоров, напарник отца по шоферским делам, любимый наш сказочник по долгим зимним вечерам. Отозвав нас с Раей, его старшей дочерью, чуть в сторону, он сказал: «Вы с Раей 1 сентября пойдете в 1-й класс. Сидите всегда рядом, как мы, ваши отцы, за рулем». Попросил меня поделиться тетрадками, сказав, что он не успел их купить. «Читайте книги. Учитесь уму и добру». Это были его последние слова, для меня ставшие вообще последними живого дяди Вани. Вскоре пришло сообщение, что он пропал без вести. С войны он так и не вернулся.
Всем дали одни сутки на сборы, на клятвы семьям, на прощанье с детьми. Каждый дом погрузился в заботу: кто-то выпекал солдатский круглый каравай в самодельную котомку, кто-то подбирал шерстяные носки, а дядя Влас, муж старшей папиной сестры Аграфены, принес для отца напутственный «талисман» – полотняные портянки, которые хранились у него новенькими, как реликвия времен гражданской войны в память о 25-й, чапаевской, дивизии, красноармейцем которой он был. Наутро деревня «честь-честью», как и положено среди близко знающих друг друга людей, провожала своих защитников на войну. Это была людская масса, шагавшая по главной улице деревни по ей одной присущим законам. Не помню уже, кто играл на «тальянке», но до сих пор живет во мне красивый голос запевалы и певуньи нашей деревни, тети Нюры, племянницы отца. Помню и песню: «Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты», которую я воспринимала тогда как специально посвященную отцу. Это была процессия, сопровождалась она беспорядочной беготней босоногих малолетних детишек. По мере ее движения народу становилось все больше. И на «кузнечной площади», как бы замыкавшей наш «главный пришпект» вся эта людская масса затормозила свое движение, чтобы отдать дань уважения кузнице, первой достопримечательности колхоза. Здесь подковывались колхозные кони, приводились в порядок серпы, изготовлялся нехитрый, создаваемый по эскизам собственных народных умельцев инвентарь для хозяйственных нужд. Эта площадка была любимым местом мужчин. Нередки были стихийно возникавшие соревнования в мастерстве «на понимание кузнечного искусства». Здесь всегда горел огонь, а рядом была запруда, искусственный водоем, который не зная устали заполняла мелководная, но достаточно ретивая во время весеннего половодья речушка Шапкинка. Над ней красовался новый, добротной постройки деревянный мост, предмет особой гордости его главного проектировщика и прораба Александра Емельяновича Христофорова. Это был «Мост Мельяныч», ничуть не меньшая, чем кузница, гордость деревни.
Вся эта людская масса, управляемая только ей присущими законами бытия, прошагав по мосту, взобралась на пригорок, где в ожидании мобилизованных на фронт стоял колхозная полуторка, наименованная почему-то «Студебеккером» (не уверена, что это была действительно американская машина, так ее окрестил народ) и откуда брал начало «тракт». Так именовалась достаточно широкая, на редкость прямая и очень пыльная дорога, по сторонам которой колосились слева – рожь, справа – пшеница и гречиха, окруживши зеленый островок сельского погоста, где обрели для себя покой еще первые поселенцы нашей деревни. Тракт вел в райцентр Базарные Матаки. Заметив взбирающихся на возвышение людей, машина стала сигналить. За рулем сидел мой отец, рядом дядя Ваня Христофоров, а у капота машины стоял председатель сельского совета. В гул плачущих женщин и детей ворвался властный голос Ивана Кувшинова: «По коням!». Мужчины в мгновение ока взобралась в кузов полуторки. Почти все они были молодые, крепкие, загорелые и улыбающиеся (чего это они улыбаются, запомнила я свою мысль) в возрасте тридцати – тридцати пяти лет. У каждого из них было общее для всех воинское звание – рядовой. Солдат, одним словом. Мать передала отцу котомку, где поверх всего содержимого лежал круглый каравай пшеничного хлеба с отрезанной от него горбушкой. Эту горбушку тетушка Аграфена, старшая сестра отца, отрезала от каравая специально перед тем, как положить его в котомку и сказала мне: «Этот кусок надо сохранить, тогда отец вернется целый и невредимый». Затем она положила его в заранее заготовленный ею холщовый мешочек, стянула шнурками и дала мне со словами: «Ты старшая и, стало быть, самая умная дочка отца (мне было семь лет, сестренке Гале – пять, брату Юре – не было и трех). Ты должна сберечь этот хлеб и этим хлебом встретить отца, когда он вернется с войны. А он вернется. Оставленный в доме кусок от его солдатского каравая будет его ждать и беречь от пуль». После этого она попросила меня собственными руками спрятать мешочек за божницей, которая была у нас, сколько я себя помню, в углу избы над обеденным столом. Я восприняла все это как обряд, который непременно надо соблюсти, как особый ритуал, как заговор на возвращение отца. До сих пор я не знаю, и нет у меня объяснений, что за ритуал это был, но я внушила себе, что этот мешочек нельзя трогать, нельзя открывать и уж ни в коем случае нельзя хлеб ни откусывать, ни отрезать. Иначе с отцом может что-то случиться: ранят, убьют. С этими словами у семилетнего ребенка ассоциировалось, как я теперь понимаю, что-то страшное. И только я, хранящая этот мешочек с отрезанным ломтем, могу спасти отца, противостоять гитлеровцам, уберечь отца от всех несчастий, которые поджидают его на войне. К рассказу об этой горбушке мне еще придется вернуться.
