По совместительству Юн состояла в агитационной бригаде и уже три раза участвовала в «проработке» богатеев. Она знала, что коммунисты отобрали у Кая, как и у других помещиков, землю, раздав ее неимущим, и потому богатей ждет не дождется, когда наконец Гоминьдан восстановит власть в этом районе. Сволочи вроде Кая верили, что они стали знатными и богатыми волею Неба и потому имеют право собирать налоги с крестьян за десять лет вперед и тащить их женщин к себе в постель под угрозой, что сгонят их семьи с земли. Конфуцианцы твердили, что возвышаются лишь благородные из мужей, которые всеми силами пекутся о благе тех, кем управляют, но Юн в эту чушь не верила. С ее точки зрения, существовало лишь два типа богатеев: просто сволочи и законченные сволочи.
Особняк себе Кай построил на вершине скалы, откуда открывался изумительный вид на сады личи. Тихо журчащая вода ниспадала с утеса в искусственный пруд, вода которого была столь чистой, что Юн разглядела в ней крошечных полупрозрачных рыбок. Усадьба словно парила над струящимся ручьем, в окружении корявых стволов и качающихся от ветра веток, а павильоны с изогнутыми крышами и стенами из красного дерева можно было принять за летнюю резиденцию императора или земную обитель небожителей.
По дороге к вершине Юн набрала себе сочных личи. Часть она сунула в карман, а еще несколько дала Пину, который отчего-то был мрачнее тучи. Юн подумалось, что оружейника терзает чувство вины из-за того, что он отказался тащить на себе Хай-у. Коротышка умолял Пина взять его с собой – уж больно ему хотелось посмотреть на особняк.
– Выше нос, – сказала она, сунув личи в рот. – Ты сделал для Хай-у больше, чем его родная мать.
Пин покачал головой.
– Да я не об этом. Я просто раньше не видел, как прорабатывают богачей, – он указал небритым подбородком на особняк. – Вот и волнуюсь немного.
– Да не о чем тут волноваться, – махнула рукой Юн. – Нахаркаем в их поганые рожи, покопаемся в их барахле. Одним словом, они станут такими, как мы. Все равны, как и заведено природой.
– Я знаю, что мы восстанавливаем справедливость, – кивнул Пин. – Но то, что нам предстоит сделать… Понимаешь, у меня от этого возникает ощущение, что я больше не в армии и снова стал бандитом. Не знаю, как толком объяснить. Мне просто кажется, что если обидишь того, кто раньше обидел тебя, то этот человек снова захочет тебя обидеть. Чтобы посчитаться, понимаешь? И так без конца…
«Бедный честный Пин, – подумала Юн. – Если бы все люди в Китае были такими, как ты, никакой революции бы не потребовалось».
– Странно ты как-то рассуждаешь, – покачала головой девушка. – Все у тебя шиворот-навыворот. Ты хорошо относишься к тому, кто дурно с тобой обошелся? Так он еще раз с тобой обойдется дурно. А как насчет тех, кто всегда к тебе хорошо относился? Как ты их вознаградишь? То есть, по сути дела, ты говоришь: «Неважно, как вы со мной обходитесь, хорошо или плохо, я к вам буду относиться одинаково. Так что пользуйтесь мной, если хотите». Так, что ли?
– Получается, что так, – кивнул Пин, но по его тону Юн не поняла, осознал оружейник глубину своего заблуждения или нет.
Чтобы добраться до особняка, бойцы вскарабкались на утес по веревке, упираясь ногами в скалу. Обычно Юн с этим справлялась без особого труда, а тут так устала, что, когда перевалилась через край, еще пару секунд держалась за веревку, тяжело дыша. Пин помог ей подняться на ноги, извинился перед солдатами, следовавшими за ними, и спросил девушку, как она себя чувствует. Хотя внезапно навалившаяся усталость немного беспокоила Юн, она ответила, что с ней все в порядке, и, доказывая это, бегом припустила к дверям особняка.
Лейтенант Дао взялся за кольцо, украшенное изящным орнаментом, и постучал им в двери:
– Открывайте! Именем Народной Красной армии!
Когда ответа не последовало, Юн и трое других солдат взялись за мраморную скамью, стоявшую в саду, и принялись бить ею в двери, как тараном, покуда они не поддалась. Двое слуг с бритыми по старой, еще имперской традиции лбами уронили посохи и подняли руки. Женщина в шелковом наряде с узором в виде бабочек, стоявшая позади них, вскрикнула, прикрыла рот платочком и побежала вверх по винтовой лестнице.
– Стоять! – рявкнул лейтенант Дао.
Он потрепал Юн по спине и кивнул в сторону женщины. Внутреннее убранство особняка будто лучилось умиротворяющим красноватым светом, отчего казалось, что солдаты оказались внутри апельсина. Юн выпустила из рук скамейку и, чуть поколебавшись, прежде чем ступить грязными ботинками на ковер, бросилась вместе с остальными к лестнице. На самом ее верху, в сиянии электрического светильника, бойцы снова увидели женщину в шелках. Она съежилась в углу, прижимая к себе двух девушек. Где-то поблизости в одной из комнат играл граммофон – звучала популярная песня одной шанхайской звезды под названием «Странствующая певичка». Присмотревшись к женщине, Юн поняла, что богачке лет сорок-пятьдесят и она старше, чем показалась на первый взгляд, а девушкам, скорее всего ее дочерям, около шестнадцати или семнадцати. Они были близняшками, причем одна со вздувшимся животом. За свою жизнь Юн нечасто встречала беременных, но и она могла с уверенностью определить, что девушка уже на позднем сроке.
– Где твой муж? – проорала Юн женщине, опуская винтовку. – Где господин Кай?
Та кивнула на дверь комнаты напротив. Юн вломилась туда и увидела пожилого мужчину, лет шестидесяти, а то и старше, лежащего без чувств на мягкой кровати в западном стиле с занавесками, вышитыми изображениями фениксов. Девушка сразу же почуяла знакомый ей запах ароматизированного опиума. Неудивительно, ведь ее детство прошло среди людей, куривших эту дрянь.
К тому времени, когда взвод выволок всех членов семьи Кай во двор, вокруг особняка собралась толпа, состоявшая из жителей деревни. Как обычно в подобных случаях, Кая связали по рукам и ногам и усадили на низенькую табуретку, чтобы все остальные как бы возвышались над ним. С его домочадцев – трех женщин – сняли браслеты и кольца и заставили, понурившись, встать рядом с Каем, с табличками, украшенными надписью «Подстилки мироеда». От старосты деревни бойцы узнали, что обе девушки вовсе не дочери Кая, а на самом деле его вторая и третья жены. Настоящие дети помещика давно уехали: сын служит полковником в армии Чан Кайши, а дочь работает певичкой в Шанхае.
– Что за мерзкая семейка! – воскликнул завотделом пропаганды. На его рукаве алела повязка, красная, как знамя партии. Один из помощников подал ему ведро с водой, и завотделом выплеснул ее Каю в лицо. Старик, который, казалось, все никак не мог окончательно прийти в себя, прищурившись, оглядел двор. Капли воды стекали с его белой бороды, которая от влаги начала завиваться, отчего Кай стал похож на козла.
Завотделом принялся зачитывать длинный список обвинений: укрывательство врагов, жестокое обращение с крестьянами, употребление наркотических веществ.
– Тебе есть что сказать в свою защиту?
Старик поднял голову, облизнул губы и прочистил горло.
– Я никогда… – начал было он и снова закрыл глаза. Ему плеснули в лицо водой. – Я никогда в жизни не потреблял наркотиков, – наконец выдавил из себя Кай, и толпа загоготала.
Когда проработка богатея подходила к концу, Юн, Пину и остальным бойцам взвода поручили пройтись по особняку и собрать все ценное. Валюту, драгоценности, а также изделия из золота и серебра полагалось сдать, но при этом красноармейцам разрешалось оставить себе различные менее ценные вещицы, если они сумеют унести их в руках или запихнуть в карманы.
– Ты права, – сказал Пин, протягивая Юн блестящую деревянную табакерку. – Этот Кай заслужил наказание. Такие, как он, не заслуживают ни земельных наделов, ни прочих привилегий простого трудового народа.
– Что тебя заставило изменить свое мнение? – спросила Юн.
– Его бестолковость, – Пин покачал головой. – У него же нет ни капли мозгов, и при этом погляди, в какой роскоши он живет! И знаешь, что меня задело сильнее всего? Его вообще не мучает совесть. Ни капельки. Народ кругом с голодухи древесную кору жрет, а он пирожные уминает. Я бы так никогда не смог.
