— В общем, дела наши неважные, — вздохнул Морковкин. — Надо поговорить с начальником, сказать ему все прямо в глаза.

— Не-е! Боже упаси! — замахал руками Дудкин. — Он тебе поговорит. Ляпнет на всю катушку, будешь потом чесаться.

— Чего «не-е?» Ляпнет! — вскипел Слезкин. — Не ляпнет. Рыльце-то в пушку… Не имеет права за такие штуки наказывать. Найдется узда и на него!

— Смотри-ка, будет он раздумывать. Под горячую руку еще как вляпает! — не отступал Валька.

Долго еще судили-рядили стрелкинцы, как выйти из создавшегося положения. Одни обвиняли Торопова, другие — Панькина. Но больше всего доставалось Нине Сергеевне. В конце концов, остановились на том, что надо обратиться за помощью к Пушину.

— Начальник с ним считается!..

…На другой день Торопов пригласил Пушина съездить на фланг.

Всю дорогу до стыка Торопов молчал. Молчал и Пушин. Перехватывая угрюмый взгляд начальника, сержант ждал, что он заговорит сам. Но Торопов не заговорил.

Возвращаясь обратно, Пушин показал на полуразвалившийся мостик через небольшую речушку.

— Надо бы, товарищ лейтенант, выбрать как-нибудь времечко да привести в порядок. Обветшало наше дорожное хозяйство…

Торопов слез с коня, набросил поводья на сучок, спустился к речушке. Спешился и Пушин.

Лейтенант зачерпнул пригоршню родниковой воды, стал пить. Сержант стоял чуть в сторонке и, прищурившись, поглядывал на его осунувшееся лицо.

— Некогда все, руки не доходят, Иван Емельянович, — ответил с большим опозданием Торопов.

«Неужели он считает, что мы дурачки и ничего не видим?» — подумал с обидой Пушин. Закурив, он сказал:

— Конечно, работенки у вас много. Ничего не скажешь…

Торопов пристально посмотрел на сержанта. В его голосе он уловил насмешку.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего… Работенки много…

Поехали дальше. Пушин, перебирая гриву коня, смущенно сказал:

— Товарищ лейтенант, ребята волнуются… Не знаю уж, как и начать… Больно дело-то щекотливое…

— А вы говорите прямо, как мужчина мужчине, — покраснев и не глядя на Пушина, произнес Торопов.

— Вот и я так же думаю, — приободрился Пушин. — Все мы добра вам желаем. Одна солдатская семья… Нехорошо ведь получается… Разврат.

— Любовь, а не разврат, сержант, — тихо ответил Торопов, глядя куда-то вдаль. Их лошади шли рядом.

— Пусть даже так… А Панькин? А ваша дружба с ним? А его семья? А ребенок? Все же летит к чертовой матери!

Торопов молчал.

— Тут, конечно, разобраться нелегко. Но только бойцы не на вашей стороне. Бросьте все. Пусть будет тяжело только вам одному. Вот и все, что я хотел сказать.

— Спасибо за откровенность, — проговорил Торопов. — Только о таких вещах говорить невозможно. Это вам не лозу рубить: выхватил шашку, махнул — и готово. Все решить можем только мы: я и она. И мы уже решили. Понятно?

Торопов ожег плетью коня…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Князь лежит на стареньком, с ободранной спинкой диване в квартире своего закадычного друга, хорунжего Приходько. Сквозь занавески светит солнышко. По стене бегают тепленькие зайчики. В комнате пахнет ладаном, корицей, шафраном.

Новиков приехал из Хайлара и теперь отсыпается после трудной дороги по тайге и сопкам Трехречья. Сутки он провалялся в постели. Не хочется вставать и сейчас. По телу приятной истомой разливается лень.

Хозяева ушли к заутрене. Гость закуривает, берет с табуретки прошлогодний «Рубеж», начинает листать пожелтевшие страницы. На глаза попалась перепечатанная из газеты «Мансю Ниппо» статья о падении острова Сайпан: «…Когда пробил последний час и солдаты противника, как призраки, появились перед глазами тяжелораненых ниппонских воинов, раздались душераздирающие крики: «Прощай, Япония! Прощайте, отцы и матери! Банзай!» Последние защитники Сайпана, повернувшись лицом в ту сторону, где находилась родина, совершили молитвенный обряд «Наму Хатиман Дайбосацу»^[4], обнажили животы и вонзили в них ножи…» Статья благоговейно призывала: «Склоним наши головы в благодарном поклонении душам павших смертью отважных героев!»

— Склоним, склоним… Куда денемся… — говорит с безразличием Новиков и переворачивает страницу. Его внимание привлек отрывок из романа Камилы Бове «Сказочный принц». Князь пробует читать, ищет чего-нибудь пикантного и, не найдя, бросает журнал.

С улицы доносится звон церковного колокола, тоненький и протяжный. Новиков закидывает руки за голову, прислушивается. Он никогда не был набожным человеком, но всем сердцем любил церковные ритуалы, с их молитвами, песнопениями, хоругвями, с их торжественными, возвышающими чувства христианскими обычаями. Сегодня он умышленно отказался сходить на молебен. Не хотелось, глядя на захудалую церквушку, портить воспоминания детства.

Новиков опять закуривает и, пуская в потолок струйки дыма, закрывает глаза. На память приходит крещенский парад в столице, накануне мировой войны. Единственный раз посчастливилось Новикову побывать на таком параде. Но как он врезался в память!

…Движутся эскадроны тяжелой гвардейской кавалерии, величаво едут кавалергарды, желтые и синие кирасиры. От сытых коней поднимается пар. У огромных, как на подбор, всадников поверх шинелей кирасы, на головах каски с орлами.

…Дальше — легкая кавалерия. Гусары, уланы, казаки… Потом пехота… Под известный всему миру марш проходит развернутым строем Петровская бригада, Преображенский и Семеновский полки. Какие великаны! Как отдается в морозном воздухе их могучий шаг, как стройно колышутся ряды!

…Парад принимает невысокий человек с чуть рыжеватой бородкой. Под ним легко гарцует породистая, красивая лошадь. У последнего императора поразительные глаза, движения пластичны и изящны. Как он сливался с общей картиной монументального могущества России, с каким восхищением глядел Новиков на этого человека со спокойным взглядом, сверкавшим из-под маленькой барашковой шапочки!

…Столько войн, блистательных побед, подвигов! И все — прахом! Последние надежды рушатся… Ну, Япония — куда ни шло. Эти косоглазые макаки никогда и воевать-то по-настоящему не умели. Но Германия? Германия! Такая махина — и вдруг… Дойти до Волги и пасть под натиском сермяжной орды! Это как понять? Нет! Уму непостижимо…

Сладостные воспоминания, горечь обиды так завладели Новиковым, что он не слышал, как вошел хозяин квартиры.

— Дрыхнешь все? — спросил Приходько. — А на улице такая погода… Кругом веселье… Китайцы костры запалили… Ребятишки хлопушками стреляют… Пошел бы, освежился…

Новиков встал с кровати, набросил на плечи френч.

— Пожалуй, ты прав. Пойдем в харчевню, пропустим по чарочке ради праздника, — пригласил он хозяина.

Приходько, не чая, как избавиться от непрошеного гостя, поспешно согласился.

Не успели друзья выйти из дому, как их встретил посыльный от Вана, сообщивший, что Новикова ждет начальник.

— А, бес с ним! Подождет! Пойдем, Лука, — позвал он Приходько.

В клубах дыма харчевня скорее напоминала баню, чем увеселительное заведение. За столиками сидели русские, китайцы, маньчжуры. В углу несколько солдат-японцев играли в кости. То и дело слышались возгласы: «Кампай! Кампай!»^[5] У стойки, как всегда, бойко торговал хозяин харчевни, лоснящийся от жира Лян. У единственного мутного окошка какой-то расходившийся казачок горланил во всю мочь:

Скакал казак через долину,

Через маньчжурские края…

Новиков сел за свободный столик, показал на стул товарищу, зорко осмотрелся по сторонам. Князя здесь никто не знал. Никто не подозревал, что он разведчик.

— Бутылку «Колоса»! — крикнул Новиков.

Из-за перегородки стрелой вылетел китайчонок.

— Что пожелаете на закуску?

— Чумизу!

Китаец недоверчиво покосился на Приходько.

— Чего таращишь зенки! — прикрикнул Князь. — Не знаешь, что ли? Тащи селедки с луком да мясного чего-нибудь!