информацию для французского правительства.

Попытка бегства Людовика была осуществлена двумя месяцами позже. Но граф Эстэф был отстранен от участия в ней уже на самом первом этапе. Это привело графа в бешенство. Он считал, что добился полного доверия Марии Антуанетты, а оказалось, что его просто использовали, как нужную вещь, даже близко не подпустив к кругу избранных. И то, что он теперь не знал деталей плана и даже точного часа намеченного бегства королевской семьи, сильно подорвало его положение в революционном комитете.

Последние подробности побега, с помощью которых предполагалось обмануть бдительность парижской общественности, были тщательно продуманы уже без участия графа Эстэфа. Однако он все же сумел узнать через одну из преданных ему служанок королевы, что попытка бегства будет предпринята скорее всего в ночь на 20 июня. Правда, точный час так и остался неизвестным.

Всю ночь мэр Парижа и комендант дворцовой охраны провели в Тюильри. У входов и выходов дворца были расставлены гвардейцы, незамеченной осталась лишь одна дверь в юго-восточном крыле здания. Она вела в неосвещенный коридор, соединявший королевские покои с садом. Этой дверью и воспользовалась августейшая семья. Сначала спустились жена брата короля и переодетый девочкой дофин, через сорок минут за ними последовал сам король, закутанный в серый плащ и в парике, который обычно носил его слуга. И только в полночь вышла королева, переодетая гувернанткой. У замаскированной потайной калитки всех их ждал экипаж…

Через двадцать четыре часа путешествие позорно закончилось в Варенне. Все члены королевской семьи были задержаны и под охраной отправлены обратно в Париж. Итак, за два года Людовик XVI уже в третий раз возвращался в свою столицу пленником…

Успех революции был окончательно определен.

А тем временем на берегу моря в Дейнсбери под развесистым деревом сидела на коврике графиня Даниэль Линтон. Она играла со своим младенцем, которому пошел уже второй месяц, и слушала сообщение шевалье д'Эврона о событиях во Франции. Он рассказывал об объявленном в стране военном положении; о кровавом побоище, устроенном на Марсовом поле против мирной гражданской демонстрации с применением артиллерии, кавалерии и пехоты, причем без всякого видимого повода; о последовавших за этим массовых обвинениях и арестах во имя общественной безопасности; о том, что Париж был объят паникой, а его улицы заполнили толпы ожесточенных мятежников, потерявших веру в короля и всякое доверие к Национальному собранию, повинному в массовых убийствах людей. Шевалье говорил, что теперь у всех на устах одно слово — республика, и заключил, что во Франции грядет власть толпы и царство террора.

— Это уже начинается, — добавил шевалье. — Разъяренная толпа подобна многоголовой гидре, и скоро у нас будет полно работы.

Даниэль нахмурилась и закусила нижнюю губу:

— Люди нашего круга побегут оттуда толпами, потому что им не будет никакой пощады от тех, кто провозглашает республику.

— Но республику еще не провозгласили, — сказал подошедший Линтон, вид у которого почему-то был очень хмурый.

— Ее провозгласят, — уверенно возразила Даниэль. — Это лишь вопрос времени. И если обойдется без кровопролития, то республика для Франции — самое лучшее, что только можно придумать. Мои соотечественники слишком долго и много страдали от феодального гнета. Боюсь только, что миром дело не кончится, значит, надо ждать притока большого числа эмигрантов. Что же до меня, то я не имею права сидеть сложа руки и спокойно наблюдать за происходящими через пролив убийствами.

— Надеюсь, вы не собираетесь отправиться в Париж, дабы одним движением мизинца остановить кровопролитие? — вздохнул Линтон. — Мне почему-то кажется, что этого делать не стоит. Хотя я, конечно, понимаю, что одно ваше появление во Франции превратит якобинцев в послушных котят.

Д'Эврон прыснул со смеху в ладонь, но Даниэль продолжала совершенно серьезно:

— Не вижу во всем этом ничего смешного. Вы, верно, забыли, что мне пришлось там пережить…

Теплое августовское утро вдруг сразу показалось холодным, и даже мирное жужжание пчел на несколько мгновений как бы затихло. Личико младенца сморщилось, и он издал пронзительный вопль. Даниэль всплеснула руками:

— Боже, Ники проголодался! Сейчас, сейчас, мальчик мой!

Даниэль подхватила сына на руки и быстро пошла к дому, на ходу успокаивая малыша и обещая тут же исполнить все его желания.

Джастин с улыбкой наблюдал эту сцену. Но тут же подумал и о другом. Маленький Николас привык все время находиться при матери, но когда они вернутся в Лондон, Даниэль уже не сможет посвящать ему все двадцать четыре часа в сутки.

— Похоже, что материнство не очень изменило леди Линтон, — с доброй улыбкой заметил шевалье д'Эврон. — И я подозреваю, что она еще может отправиться воевать с Робеспьером.

— Я тоже, друг мой. Поэтому надеюсь, что в Лондоне вы так загрузите миледи работой, что у нее не останется времени на подобные мысли, да и мне станет гораздо легче противостоять ее безумным планам, если они все же возникнут. С того случая в Ньюгейте наша семейная жизнь протекала в полной гармониии, и мне очень не хотелось бы ее нарушать.

В Лондон Линтоны вернулись в октябре. Целый день после этого в доме на Гросвенор-сквер все стояло вверх дном. Молодая хозяйка буйствовала по поводу обустройства детских комнат: ей казалось, что отведенные для маленького Ники апартаменты слишком малы, темны, запущены и неуютны, ей не нравился цвет и стиль мебели. Даниэль требовала, чтобы все было немедленно изменено и переделано. Линтону же, попытавшемуся было возразить, что детская обставлена очень даже неплохо, было в категоричной форме предложено не навязывать своих отсталых вкусов новому поколению.

В результате детская временно была переведена в западное крыло дома, а в старой его половине появилась целая армия штукатуров, маляров, краснодеревщиков и прочих представителей строительных профессий. Они обдирали обои, красили стены, штукатурили потолки и придавали современный вид мебели. Полы были покрыты новыми мягкими коврами, на окнах появились светлые шторы, стулья засияли жизнерадостным ситцем, а подушки — такими же наволочками.

Наконец Даниэль выразила свое удовлетворение, и вся прислуга с облегчением вздохнула. Однако спокойствие длилось недолго. Прошло всего несколько дней, и граф, возвратившись однажды домой после верховой прогулки по Гайд-парку, застал в холле бьющуюся в истерике няньку и разъяренную Даниэль с плачущим ребенком на руках.

— Убирайтесь отсюда вон! — кричала графиня, указывая няньке на дверь. — Немедленно!

— Черт возьми, что происходит?! — грозно спросил Джастин.

— Эта… эта… Господи, у меня нет слов! — запричитала Даниэль. — Успокойся, малыш, успокойся!

Малыш закричал еще громче. Джастин взял его из рук матери:

— Он не перестанет плакать, Даниэль, пока вы сами не успокоитесь. Так что давайте продолжим этот неприятный разговор наедине, без зрителей. Их здесь слишком много.

Он повернулся и направился в библиотеку, на ходу поглаживая спинку сына, сразу же переставшего кричать. Даниэль последовала за мужем.

— Джастин, извините меня, но я не могу больше такого терпеть, — заявила она, закрыв за собой дверь. — Ники плакал несколько часов, пока та женщина сплетничала на кухне. А потом она заявила, что для ребенка только полезно, когда ему не дают того, чего он хочет. Иначе, сказала она, его можно испортить! Как только у нее язык повернулся вымолвить такое! Стоило мне уехать на пару часов, как моего ребенка начали мучить!

Малыш тем временем с требовательным криком потянулся за стоявшей на столе большой круглой печатью. Джастин проследил его взгляд и придвинул печать на самый край стола. Николас тут же схватил ее и засунул в рот. Джастин осторожно отобрал «игрушку» и вытер катившиеся из больших глаз слезы, а также мокрый, похожий на пуговицу нос малыша. Взглянув еще раз на сына, граф убедился, что он вылитая мать. Линтон улыбнулся жене: