– Он стал волком.

– Что?

Кажется, у меня получилось удивить сыскаря. Или, что более вероятно, заставить усомниться в моём здравом рассудке.

– В дневнике Мишеля… вы же читали его? Я отправила всё профессору Афанасьеву.

– Да, читал.

– В дневнике Мишель написал, что превратился в волка.

Давыдов поджал губы, точно стараясь не засмеяться, и долго сверлил меня глазами. Я же не знала, что сказать.

– Вы издеваетесь?

– Но…

– Он не поверит, – вдруг раздался голос с порога.

От неожиданности я вздрогнула и оглянулась на открытую дверь. Давыдов, когда зашёл, забыл её закрыть, и теперь ещё один из сыскарей – худощавый, немолодой, с очень умными глазами и очаровательно-тёплой улыбкой – стоял, скрестив руки на груди, на входе в мою спальню.

– А вы?

Он повёл бровью, показывая, что ожидает продолжения.

– Вы мне верите?

– Конечно, – кивнул он, отчего пепельная прядь упала на лоб. У него широкий лоб и очень ясный располагающий взгляд.

Он мне сразу понравился. Очень. Никогда такого не случалось, чтобы с первого взгляда, с первого слова человек так располагал к себе, а тут я будто сразу поняла: ему можно доверять. И это несмотря на то, что он тоже сыскарь, как этот отвратительный Давыдов.

– С чего бы мне верить в сказки про волков? – хмыкнул Давыдов.

Не сдерживая раздражения, я посмотрела на него, точно так же поджав губы.

– А вот ваш коллега мне верит.

– Это кто же?

– Так вот, – я кивнула в сторону двери, но человек уже ушёл.

– Кто?

Я крутила головой, переводя взгляд с двери на Давыдова.

– Только что в дверях стоял…

– Вы издеваетесь?

– С чего бы это?! – возмутилась я.

– Думаете притвориться больной? Умалишённой?

– Как вы смеете так со мной разговаривать?

Бобриные глаза сузились и сделались ещё злее.

– Хватит, господица Клара, – он поднялся. – Вы несколько дней отказывались со мной говорить, и я вас жалел, проявил сочувствие к девушке, оказавшейся в столь незавидном положении. Но если продолжите в том же духе, то я перестану выгораживать вас перед начальством, и вас будут рассматривать как соучастницу.

– Меня? Соучастницу?!

Руки трясутся, даже пока пишу пишу это. Но надо, надо изложить в дневнике всё, что наговорил Давыдов, все его угрозы, всё-всё-всё. Потому что Создатель знает, я невиновна! Но… что, если это и есть моё наказание? Я предала родного отца, сдала его Первому отделению, и за это теперь буду не только мёрзнуть после смерти в Пустоши, но и остатки земных своих дней проведу на каторге, где-нибудь на золотых приисках или на Мёртвых болотах, в Великом лесу?

Но разве я не старалась совершить благое дело, когда отправляла профессору Афанасьеву дневник Мишеля? Не знаю, уже ничего не знаю. Всё стало слишком сложно.

– Господин Давыдов, – под его взглядом, когда этот здоровый, точно медведь, солдафон нависал над моей кроватью, я невольно сжалась и уже была не в силах держать лицо. – Я ни в чём не виновата.

– Тогда зачем притворяетесь умалишённой?

– Я?! Притворяюсь?

– А как это ещё понимать?

Он не кричал, напротив, говорил очень спокойно с таким пронзающим насквозь холодом, что меня затрясло от озноба.

– Но ваш коллега… такой… худой… он же только что…

– Ладно, господица Клара, – он резко, как на марше (я однажды видела, как маршировали солдаты в Мирной, когда приехал губернатор) развернулся и, чеканя шаг, прошёл к двери. – Отдыхайте сегодня. Восстанавливайте силы. Видимо, вы и вправду слишком сильно стукнулись головой.

Я уже было выдохнула от облегчения, что меня оставили в покое, но тут Давыдов добавил с торжествующим превосходством:

– Но завтра жду вас на допросе. Видит Создатель, я пытался говорить с вами по-хорошему, но вы не оценили моей доброты.

Как ни пыталась, не смогла заснуть. За стеной скребётся. Постучала по стене кулаком, думала, распугаю мышей, но мне в ответ в дверь яростно постучал Давыдов.

А оно теперь шуршит прямо под моей кроватью. Я перебралась на окно.

Наконец, увидела её – огромную жирную крысу. Она сидела прямо на тумбочке у изголовья кровати и крутила головой. Чёрные маленькие глазки сверкали алым.

Мы долго-долго смотрели друг на друга, а потом в лампе закончился керосин, огонёк зачадил, замигал и вовсе погас. Не знаю, может, крыса до сих пор там. По-прежнему слышно, как скребётся, шуршит. И я слышу их лапки – они подбираются всё ближе.

Когда на небе показались звёзды – невыносимо яркие, точно алмазы на чёрном бархате, – я заметила человека на аллее. Он стоял прямо посередине, ничуть не опасаясь быть замеченным, хотя я откуда-то знала совершенно точно и ясно (весьма иррациональное чувство, крепко засевшее в моей голове) что это не один из сыскарей. Более того, это не Николя, не Мишель и никто из соседей. Нечто в этом чёрном силуэте кричало о его инаковости, но, как ни странно, вовсе не пугало. Напротив, я уставилась на незнакомца во все глаза, буквально прилипла к окну, радуясь хоть кому-то из мира за пределами Курганово, в котором невольно стала пленницей.

А человек стоял на безлюдной аллее, смотрел прямо (мне, конечно же, хотелось думать, что так же на меня). Как вдруг снова появились крысы. Они забрались прямо на подоконник, поближе ко мне, и я, завизжав, кинула в них тапочками.

Мерзкий Давыдов прибежал, выслушал мои жалобы и предупредил, что заставит лечь вместе со всеми – с мужчинами то есть! – в гобеленной гостиной, если я не утихомирюсь.

Я потребовала позвать Соню или кого-нибудь из крепостных, но он отказал. Сказал, никто из них не придёт в усадьбу. Как будто ему сложно позвать крепостную графа! Это её обязанность – следить за домом.

– Вы что, маленькая, что ли, чтобы спать со служанкой? – воскликнул он, когда я в очередной раз потребовала позвать Соню.

– Здесь крысы!

– И что, они вас съедят, что ли? Во всех домах есть мыши и крысы.

– В нашем нет! – Я и сама не заметила, как вдруг завизжала.

Клянусь Создателем, я вообще никогда не кричу. Если кто-то начинёт спорить, то я предпочту вовсе уйти, лишь бы не скандалить. Да и в доме графа разве кто-либо смеет повысить голос, кроме него самого? Мы всегда ведём себя тихо, как… мыши.

Но этот Давыдов пробуждает худшее во мне. То, о чём я даже не подозревала.

Меня начало буквально трясти от ярости, и одна только мысль, что придётся остаться одной, что я снова окажусь в темноте в одиночестве, и…

– Мне холодно, – вдруг произнесла я ни с того ни с сего.

Меня и вправду пробрал такой сильный озноб, что я кинулась к печной трубе, коснулась её – она обожгла ладонь, но я всё равно прижалась спиной, пытаясь хоть как-то согреться.

Давыдов замолчал, мрачно за мной наблюдая. Некоторое время он просто стоял, смотрел, наконец, гаркнул:

– Ладно! Я посижу с вами, пока не заснёте. Устроит?

– Я ни за что не засну в одной комнате с мужчиной, – возразила я.

– Тогда пока не успокоитесь. – Он развёл руками, точно сдаваясь.

Как будто он сделал мне одолжение. Подумать только! Да я вовсе не желала его видеть.

Но всё же снова оставаться одной в спальне совсем не хотелось. Я попросила подлить керосина в лампу, чтобы оставить её на ночь. Засыпать в темноте было страшно.

Давыдов всё исполнил и к тому же принёс две чашки и чайник, пододвинул к туалетному столику кресло, а сам сел на пуфик, приглашая меня к чаепитию. Всё это время я не отходила от печной трубы и наблюдала за ним с лёгким недоверием.

– Вам нужно согреться, – разливая чай, произнёс Давыдов. На меня он не смотрел.

Укрывшись для тепла пледом, я села в кресло, поджимая ноги. Ледяными пальцами обхватив чашку, я вдохнула горячий пар, отпила.

Ужасно не хочется об этом думать. Я стараюсь отгонять мрачные мысли, но не получается. Мой озноб, как и обмороки, слабость, плаксивость и всё остальное вовсе не от нервов и переживаний. Я умираю. Давыдов точно прочитал мои мысли, потому что сказал: