Тиндейл дал людям возможность выступить против «тщеславных суеверий», «ложной доктрины», «порочных страстей», «гордыни» и «ненасытной алчности» Церкви. Таким образом, мы вправе говорить о том, что его великий современный истолкователь назвал «силой выраженного протеста», которую перевод Тиндейла «пробудил в обычном человеке». Обращаясь непосредственно к каждому читателю, «убрав корку столетней религиозной доктрины, напыщенной и застойной» и «освободив оригинальный текст от оков присвоившей его Церкви», перевод Тиндейла вкупе с актом его создания и публикации поразительным образом стал моральной суперсилой, «достаточной, чтобы поддержать людей в дерзких попытках противостоять преобладающим духовным и политическим влияниям и в страданиях, которые следовали за этими попытками». К тому же Тиндейл знал, что у Библии нет читателей, а есть слушатели, он знал, что для авторов ее оригинального текста «очевидно было чрезвычайно важно показать, как речь связывает людей между собой», и сосредоточился на силе этой речи. Он знал, что «пространство звука оказывало еще большее влияние на первых слушателей, к кому обращался текст и кто, конечно же, не читал его молча, а именно что слушал».
Тиндейл распахнул дверь к Писанию, которое могло принадлежать каждому и которое получалось приспособить под нужды мирян. Стало возможным воспринимать книгу не как гранитный монолит, а как нечто подвижное и в то же время единое, словно ртуть. В отличие от матери-Церкви, прятавшей фолиант от всех, кроме прелатов, он предложил новую соразмерность – слово, обращенное непосредственно к человеку, – что ставило человека на равных с книгой. Более того, «Писание теперь обращалось не только к отдельному человеку, но и, что более важно, к новому обществу людей, которые начинали объединяться благодаря тому, что священный текст, написанный простым языком, стал доступен им всем… Демократизация Библии – вот в чем была цель Тиндейла»[53]. * * * «Энциклопедия» сделала то же самое – методами, которые сегодня кажутся не столь уж мощными, – но тогда она, словно кувалдой, разбила традиционные скрепы. Среди тысяч других статьи по таким темам, как «Религия», «Философия», «Политика и общество», бросали вызов государству и Церкви прямо на глазах у цензоров. Например, в статье «Разум» нам говорят: Ни одно утверждение нельзя принимать за божественное откровение, если оно противоречит всему, что мы знаем либо интуитивно, как в случае с очевидными фактами, либо вследствие логического заключения, как в случае с доказательствами. И духовенству это не понравилось. А пылкое порицание рабства не слишком расположило к энциклопедистам тех, кто на нем зарабатывал: Работорговля – покупка негров на побережье Африки европейцами, которые потом используют этих несчастных людей как рабов в своих колониях. Покупка негров с целью обратить их в рабство противна религии, морали, законам природы и правам человека[54]. Вызов монархии и Церкви проявляется там, где его и можно ожидать, – в статьях типа Conscience, liberté de[55], Fanatisme[56], Tolérance[57], Croisades[58] – более того, Chaos[59] бросает вызов библейской мифологии, а Fortune[60] – чудовищному расслоению в сфере материального благосостояния в Европе XVIII века. Дидро и его соратники, по крайней мере наиболее прогрессивные, «излагали самые дерзкие мысли в коротких и относительно далеких от темы статьях или же зачастую просто делали отсылки к более длинным и значительным»[61]. Таким образом, статьи Xenxus и Xoxodins – о японской религии – нападают на иезуитов и янсенистов, а статьи, описывающие культы Индии и Мексики – Shavvarka, Ypaina, – на папу римского[62]. Научная статья «Каннибалы» заканчивается проказливой отсылкой: «См.: Евхаристия, Причастие, Алтарь и проч.». Современный биограф Дидро поясняет, что примерно в 23 000 статей (а это около трети всей энциклопедии) содержится хотя бы одна отсылка к другим. «В целом число отсылок – в некоторых статьях их пять или шесть – достигает почти 62 000»[63]. «Амбициозной целью "Энциклопедии", – говорит нам исследование, – было изменить мировоззрение людей». Всю дерзость проекта легче представить себе, если принять во внимание ограниченность образования в Европе XVIII века. Университеты были доступны только привилегированной элите, а их программа, унаследованная от Средневековья, сосредоточивалась в основном на изучении древнегреческих и латинских авторов, медицины, права и, самое главное, теологии. «Энциклопедия», напротив, обращалась к широкой аудитории по всей Европе. К 1789 г. в различных форматах и изданиях выпустили уже 24 000 полных собраний ее томов, больше половины которых разошлись за пределами Франции[64]. Не только слова и идеи, содержащиеся в «Энциклопедии», вызвали эту перемену, но также и то, что с помощью печатного станка, коммерции, сети авторов, книгопечатников и книготорговцев ее создатели вынесли источник знания и влияния за пределы существующих властных институтов. Мало того, что авторы, издатели, книгопечатники и книготорговцы критиковали эти властные институты, они сами, благодаря поднимаемым ими вопросам и силе примера, становились все более значимым институтом власти. Издательское дело как таковое подвергалось строгой цензуре: издателям и публицистам надлежало получить от государства лицензию, или privilège[65], либо же некое permission tacite[66], которые могли быть отозваны в любое время, что часто и случалось[67]. И действительно, лицензию «Энциклопедии» отзывали несколько раз и право ее издавать всегда висело на волоске[68]. Сама идея, что знание способно обрести подобную форму, более того, быть опубликованным с отсылками к другим источникам информации в рамках одного сборника, представлялась неслыханной! В ту эпоху, когда «следовать доводам разума, куда бы они ни привели, было преступлением в глазах приверженцев традиционных ценностей», появилось «произведение, пронизанное новым духом, противоречащее властям и традициям, стремящееся подвергнуть все убеждения и учреждения пристальному изучению»[69]. Иными словами, проект «Энциклопедии» перевел свет огромных прожекторов с закостенелых религиозных орденов и левиафанов-институций, пребывающих под управлением и контролем государства и ранее выступавших в качестве хранителей и распространителей знания, на нечто новое – что-то, что, как казалось в этом ослепительном свете, люди однажды смогут контролировать сами[70]. Вспомним слова исследователя:
Хотя ученые сообщества XVII и начала XVIII века и надеялись внести вклад в материальный прогресс, все же в основном они были сосредоточены на эрудиции и профессиональной деятельности закрывшихся в своих кабинетах мыслителей и не мечтали изменить фундаментальные устои мира[71]. вернуться «Церковь вытеснялась из точки сосредоточия человеческих устремлений». Ginsberg, «Ploughboys versus Prelates»; Robert Alter, The Art of Bible Translation (Princeton, NJ: Princeton University Press, 2019), 102–103. См. также Stephen Greenblatt, Renaissance Self-Fashioning: From More to Shakespeare (Chicago: University of Chicago Press, 1980). вернуться Drew Armstrong, «Knowledge Reconfigured,» Constellations, University of Pittsburgh, accessed October 13, 2020, https://constellations.pitt.edu/article/knowledge-reconfigured. вернуться Биограф Дидро пишет: «Публика вскоре заметила, одни – с удовольствием, другие – с тревогой, изобретательность редакторов». Arthur M. Wilson, Diderot: The Testing Years, 1713–1759 (New York: Oxford University Press, 1957), 131. вернуться Armstrong, «Knowledge Reconfigured». вернуться О permission tacite: «Эта любопытная и очень частая практика представляет собой отличный пример парадоксальной и нелогичной процедуры, порожденной аномалиями старого режима. Негласное разрешение было официальным позволением нарушать существующие правила. Процесс был настолько распространенным и урегулированным, что книгопродавцы даже вели реестр таких разрешений. Некоторые, однако, давались устно и никак не регистрировались: автору или издателю просто сообщали на словах или неофициальной запиской, что они могут напечатать некую рукопись и не опасаться приставаний со стороны полиции. Тем не менее цензоры читали рукопись в любом случае, и заведующий изданиями прекрасно знал, что происходит. Все эти многочисленные книги издавались анонимно, и на их титульных страницах нарочно размещались неверные сведения о месте публикации, чтобы книга всем своим видом демонстрировала нелегальность и тем самым избавляла правительство от неловкости за любые содержащиеся в ней высказывания». Wilson, Diderot, 131–132. Историк «Энциклопедии» Филипп Блом даже утверждает, что «большинство книг, появившихся во время старого режима, были подпольными изданиями; их нелегально ввозили в город в вязанках сена или под двойным дном бочек с засоленной селедкой либо печатали в дровяных складах, на борту судов, в альковах домов буржуазии и хижинах в окрестностях Парижа, а потом они распродавались на улицах и в трактирах особыми торговцами, постоянно остерегающимися полиции». Blom, Enlightening the World, 10–11. вернуться Lough, The Encyclopédie, 94, 233–236. вернуться Чтобы познакомиться с позитивным взглядом на телеологию всего этого, см. John Willinsky, The Intellectual Properties of Learning: A Prehistory from Saint Jerome to John Locke (Chicago: University of Chicago Press, 2017). См. также Michael Jensen, «The New Metrics of Scholarly Authority,» Chronicle of Higher Education, June 15, 2007, online (behind a paywall) at https://www.chronicle.com/article/The-New-Metrics-of-Scholarly/5449. вернуться Schwab, «Translator's Introduction.» Конец ознакомительного фрагмента. |