В реальности, конечно, советская система стала одной из самых деспотичных за всю историю человечества. Если система требует регистрировать каждую печатную машинку, как в коммунистической Румынии, или каждую копировальную машину и мимеограф, как в послевоенной Польше, она, вероятнее всего, не слишком-то расположена к свободе мысли. Мы видим, как средства массовой информации, будучи государственными монополиями, превращаются в машину, которая оказывает чудовищное влияние на свободу, равенство и справедливость, и делает это повсеместно, вне зависимости от воли людей, вовлеченных в управление ею[78]. И действительно, когда медийный и информационный ландшафт общества определяют монополии любого рода, государственные или частные, эффект будет ужасающим, невзирая на то, что это за общество и в какой момент истории оно существует.

Советская модель тоталитарного контроля над мыслью основывалась, вне всякого сомнения, на предшествовавших ей системах цензуры Российской, Габсбургской и Османской империй. Но выстроившие и экспортировавшие ее на Запад советские архитекторы вывели систему на совершенно новый уровень. План по обретению контроля над печатной продукцией, главным средством массовой информации того времени, был четким. Шаг первый – распространить государственный контроль на все принадлежности и материалы, необходимые для издания книг: бумагу, оборудование для типографского набора, печати, переплета и упаковки. Шаг второй – ограничить доступ издателей к внешней информации и рукописям. Шаг третий – установить контроль над распространением всех печатных изданий: книг, газет и журналов. Шаг четвертый – ограничить доступ издателей к зарубежным читателям (и устойчивой валюте), а читателей – к зарубежной литературе. Шаг пятый: подвергнуть государственному контролю все финансирование издательств.

27 января 1990 г., в субботу, в половине пятого пополудни, когда члены Польской объединенной рабочей партии собирались в варшавском Дворце культуры, чтобы официально распустить ее после 41 года правления, в знаменитом Национальном оперном театре поднялся занавес и началась шестичасовая опера Рихарда Вагнера «Сумерки богов». Около пяти часов по варшавскому времени, когда на сцене три норны смотрели, как прерывается золотая нить судьбы, предвещая конец вечного правления богов, на последнем собрании коммунистической партии Польши делегаты в последний раз все вместе пели «Интернационал» (сцена, показанная в вечерних новостях по телевизору), а сотни протестующих в порыве буйства, близкого к катарсису, швыряли камни, бутылки и оскорбления в кольцо бело-синих милицейских фургонов, охраняющих Дворец. На улице Новый Свят, рядом с Варшавским университетом, зимнее солнце садилось над самодельными столами, где были разложены книги и памфлеты Раймона Арона, Вацлава Гавела, Джин Киркпатрик и других и небритые студенты продавали значки с надписью: «Больше никакого коммунизма». Один студент продавал наклейки с тем самым изображением голов Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина в стиле горы Рашмор, плакаты с которым в конце 1940-х гг. можно было увидеть по всему Советскому Союзу. В Польше 1990 г. изображение безо всякой подписи выносило простой вердикт: все системы, начинающиеся с Маркса, неизбежно приводят к зверствам Сталина.

Для Польши, переживавшей эпоху перемен, тот день был праздничным – и он во многом отражал ситуацию во всей Центральной и Восточной Европе. Программа экономической реформы нового премьер-министра Тадеуша Мазовецкого, уже девальвировав злотый, приближалась к концу четвертой недели сокращения субсидий и уничтожения дешевых кредитов с налоговыми льготами. Если верить польскому государственному телевидению, инфляция в тот месяц достигла 68 %, цены на базовые товары с начала года – за те же четыре недели – поднялись на 45–50 %, цены на продукты взмыли на 775 %. Реальные доходы упали на 40 %.