Сначала загадывали простые желания, – прокукарекать, стоя на одной ноге и т. п. Потом за столом осталось еще меньше человек. И я проиграла тете, а она загадала мне следующее желание: зайти в комнату командировочного (который в данный момент отсутствовал), и просидеть там какое-то время.

Я была в замешательстве. С одной стороны, я чувствовала, что раз такие правила игры, надо выполнять желание тети, с другой стороны, это было что-то типа преступления. Не понятно даже как попасть в эту комнату. Но тетя «помогла» мне. Она почему-то знала, как открыть запертую дверь.

И вот я оказалась в темной комнате, и присела у входа где-то в районе вешалки для одежды, ожидая, когда можно будет выйти. Как вдруг услышала шепот за дверью. «Наташка, ты там как? Сидишь?»

Затем в двери завращался замок. И тетя трагическим шепотом сообщила, что дверь заперлась теперь так, что сама она отпереть ее не может. И ушла. Теперь я уже вообще не понимала, что мне делать. Я оказалась в ловушке.

С одной стороны, нонсенс забираться в чужую комнату, и там шуметь и звать на помощь. С другой стороны, надо было что-то делать.

Я стала оглядываться в темноте. Дверь не поддавалась. Тогда я стала исследовать окно. Но самой мне его не открыть.

Похоже я трясла окно достаточно громко, чем, слава Богу, привлекла внимание, кого бы Вы думали, конечно же, родственника хозяйки. Он вытащил меня из чужой комнаты, распахнув окно снаружи.

Помню, как потом мы с ним настырно ходили за моей тетей и говорили, что в подобных играх загадывать желания можно только в рамках закона, на что тетя отвечала, что «нет, что хочу, то и загадываю».

Помню раннее утро перед отъездом в Москву. Я проснулась от звука стучащих о стекло мелких камешков. Тетя тоже проснулась. И возмутилась, что ей не дают спать. Я же тихо лежала, дожидаясь, когда все снова уснут. Потом быстро оделась, умылась и спустилась вниз.

Рейн ждал меня во дворике на скамейке. Мы молча сидели рядом, и лучи восходящего солнца окрашивали наши лица, стену из белого кирпича за нами и все вокруг в золотисто-розовый цвет.

Рейн спросил меня: «Какой твой любимый цвет?» Я тут же ответила: «Голубой». Потом немного подумала и сказала: «Еще розовый нравится. И сиреневый тоже бывает красивый». Рейн немного помолчал и ответил: «Ну, розовый не обещаю, а вот голубой – попробую… Мама привезет мне из Финляндии голубые джинсы и футболку, так ты меня узнаешь». Что он имел тогда в виду, я и не представляла, и поняла только через много лет[52].

Мы обменялись контактами и договорились перезваниваться и переписываться.

То, что это был Рейн, и то, что он вообще был в моей жизни в те времена, я вспомнила только теперь. Хотя, когда мы были вместе в мои 18 лет, он предпринял ненастойчивую попытку напомнить мне об этом, но я ничего не вспомнила.

После завтрака в мой любимый дворик заехало такси[53], мы загрузили вещи, я уселась на заднее сиденье бледно-желтой «Волги» рядом с кузиной, а Рейн стоял чуть поодаль и немного потерянно смотрел на наш отъезд. Ворота распахнулись, я оглянулась последний раз, махнув на прощанье Рейну рукой, и покинула этот маленький волшебный мир.

Я вернулась в Москву. И все так и шло, как мы договорились с Рейном. Мы дружили, и я ощущала его как бы частью себя и своей жизни, и что он всегда рядом. Помню, в школе, урывками на уроках я писала ему ответные письма.

Наше общение оборвалось, когда тетя узнала, что мы на связи друг с другом. Она не понимала, почему я не хочу встречаться с Владимиром. А я сболтнула, что с Владимиром у нас слишком большая разница в возрасте для отношений, и что, если уж говорить о замужестве, то, скорее я выйду замуж за Рейна когда-нибудь в отдаленном будущем.

Это видимо стало роковой фразой. Возможно, именно из-за нее и начались последующие неприятности Рейна.

Вторым сверх травмирующим стало воспоминание себя 20-летней. Оно пришло ко мне в то время, когда я продолжала болеть, на этот раз уже от последствий приема антибиотиков.

Несколько дней я почти ничего не ела, и видимо, от отсутствия пищи мое восприятие обострилось и память прояснилась.

Я вспомнила, что Рейн говорил мне: «Ты не останешься одна, тебе помогут», хотя я не понимала, что он имеет в виду. Да и как тогда было не решить, что я брошена, ведь он исчез в сентябре 1984-го, а на дворе была ранняя весна 1985-го.

На мой день рождения в марте[54], я предприняла еще одну попытку узнать хоть что-то о Рейне, и получила в ответ телеграмму за подписью родителей Рейна: «Оставьте Рейна в покое, у него своя семья».

Это было больно еще и потому, что телеграмму мне вручила соседка, естественно уже ознакомившаяся с содержанием.

Так я рассталась с любовью к своим дням рождения.

Вот только адрес у телеграммы был странный, не дом 20, как надо, а дом 20Е, а такой дом в природе не существует. Точнее… это был прежний адрес теперь пустующего дома напротив. Это насторожило и запомнилось.

Эта телеграмма оставила ощущение постыдное, что я навязываю себя человеку «со своей семьей». Я погрузилась еще глубже в депрессию. Бабушка очень переживала, что я сильно кашляю.

Новые воспоминания всплыли у меня неожиданно, когда в одном из фильмов была затронута тема «передать письмо родным от человека в тяжелых обстоятельствах». В этом было что-то знакомое, как будто я с этим уже сталкивалась.

И вот я уже вижу в воспоминании в своих руках клочок бумаги, исписанный мелким почерком, который я должна кому-то передать, и ассоциируется эта записка с Рейном, хотя почему-то неявно, а как бы это угадывается между строк.

Тут же рядом с собой я вижу тетю, и она что-то у меня настойчиво выпытывает.

Но сейчас в настоящем времени меня интересовал другой вопрос: кто эту записку мне передал. И я вспомнила.

Однажды дома раздался телефонный звонок[55]. По времени это было, как я потом вычислила, немного позже упомянутого выше моего 20-го дня рождения. Молодой человек попросил позвать Наташу, я сказала, что это я. И он сказал, что просит меня с ним встретиться, т. к. у него есть нечто важное для меня.

Я не очень понимала, что происходит, и в чем дело, и отказала. Но парень перезвонил еще раз. И я сообразила, что ничем не рискую, если назначу встречу в вестибюле учебного института, где в то время работала и училась.

В те времена эти пространства практически не охранялись. Номинально присутствовал вахтер на проходной при входе в институт. Мы договорились о времени встречи на следующий день днем.

Я отлучилась на минутку из отдела кадров, и мы встретились с Мишей у подножия лестницы на первом этаже. Высокий и стройный, темно-каштановые длинные волосы, что в те времена не приветствовалось в обществе, челка почти закрывает один глаз, задумчивый настороженный взгляд… Не уверена, звали ли его на самом деле Миша, но почему-то мне хочется так его называть.

Затрудняюсь передать наш разговор в точности, но смысл был следующий. Молодой человек имен не называл. Но сказал, что ко мне просьба – передать записку другому человеку. Кому? Надо вспоминать. Но почему-то мне кажется, что было слово «брат». От кого и для кого записка по ней самой нельзя было сказать. Почему-то при мысли о записке у меня перед глазами всплывает образ Рейна, он – в шинели больной, уставший и измученный.