– Понял. На связи. – Егор оборвал соединение.

Что-то мелькнуло в поле. Кокошкин уловил это движение боковым зрением и вздрогнул от неожиданности. Он стал всматриваться в ночь. Но ничего не увидел. А показалось ему, что по полю идёт человек.

В ресторане зажёгся весь верхний свет.

Кокошкин дёрнулся.

Три мужские фигуры прошли за стойку бара, что-то взяли и пропали, а свет остался гореть. Но через минуту кто-то спустился по лестнице, ведущей со второго этажа, и свет погас. Осталось гореть одно окно на втором этаже.

Кокошкин не опознал ни одного человека, но на всех была тёмная одежда, хотя… ночью все кошки серы. Кокошкину надо было знать, был ли среди них его подопечный. Он чертыхнулся.

– Растяпа, – ругал он себя. – Засмотрелся, словно школьник. Хотя бы подкрался к окнам или взял бинокль, растяпа!

Бинокль лежал на переднем пассажирском сидении. Кокошкин на корточках добрался до двери машины, приоткрыл её, просунул руку и завладел нужным предметом. Он поставил локти на капот и стал разглядывать в бинокль единственное освещённое окно.

И тут свет погас. Совсем. Весь. Всё здание снова было безжизненным. Темным и мёртвым.

– Чёрт! Чёрт! Чёрт!

Кокошкин злился и ждал.

Ждал полчаса. Ждал час.

Ничего. Никакого движения, нигде – ни в здании, ни в округе.

Прошло ещё пятнадцать минут, и по правую руку от себя Кокошкин увидел Егора, идущего с поля. Тот шёл тяжело, увязая в грязи, поскальзываясь, спотыкаясь.

– Ничего? – спросил Егор и присел на корточки рядом с Кокошкиным.

– Ничего. Только затекли ноги и до костей продрог. А у тебя?

– Всё, как у вас. К тому же перепачкался как последняя дворняга в помойной куче.

– Ты не уходил далеко? Вон туда. – Геннадий Иванович показал направление, где видел человека.

– Не, я там не был, а что? Кого-то видели?

– Показалось, что идёт человек.

– Так и бывает.

– Ты о чём?

– Чаще всего там он и показывается. Идёт от «Кольчуги». Уходит. Многие видят именно это, а не то, как он приходит или ходит возле здания.

– Ну, я тоже о таком слышал. Мало ли что люди говорят.

– Может быть, и так. Давайте залезем в машину, погреемся? – Егор жалобно посмотрел на Кокошкина. Егор не хотел продолжать страдать ради каких-то привидений или кто-что там ещё может быть.

– Полезли, – согласился Кокошкин.

Долго они сидели в эту ночь, всматриваясь в поле и в окна «Кольчуги», периодически выбираясь побродить по округе. Два раза зажигались свет в здании, но больше они ни кого видели. В конце концов Егор перебрался на заднее сидение, принял позу зародыша и уснул. А Кокошкин бдел и ждал. Ждал до рассвета.

Утром они снова обошли здание и снова ничего не нашли, кроме следов, уходящих далеко в поле.

– Надо позвонить Чвакошвили, Тамазу Ревазовичу, – сказал Егор, забираясь в машину. – Расскажу о ночных приключениях.

– Думаешь, надо? – Кокошкин сел за руль, завёл двигатель.

– Не знаю. Знаю только, что он более чем верит в этих духов. Он сам их видел. Не одного. И близко. А я видел лишь издали, но три раза.

– А я ни разу, – спокойно солгал Кокошкин и выехал со стоянки на шоссе.

По утру у всех ребят болели головы. Поэтому Чавкин, наскоро одевшись, поспешил за дозой проверенного накануне зелья от бабушки-соседушки, чтобы опохмелиться. В это время ребята, оставаясь в доме, в один голос заявили его жене решительный протест. Сёма, Кирилл, Лёша и Рита были против употребления спиртного в качестве лечения. Они уговорили её раскупорить банку солёных огурчиков, чтобы попить рассолу и похрумкать огурчиками под сваренную в штанах картошку.

Ребята поправили здоровье рассолом, набрали из-под крана ведро холодной воды и вышли на улицу – умываться-освежаться, окончательно изгоняя дурноту и хворь.

– Зачем мы ходили в баню? Никакого толку нет. – пожаловался Сёма. – Чувствую себя грязным и вонючим.

– От тебя и правда воняет, – сказал Кирилл.

– А думаешь, ты лучше? – возмутилась Рита. – Пить надо меньше.

– Кто бы говорил, – огрызнулся Лёша и зачерпнул ладонями холодную воду из ведра – плеснул себе на лицо. – Ух! Бррр-рр… Неплохо.

Прибежал Чавкин и крайне огорчился, уразумев, что распалась удачно сложившаяся компашка. Он скорбно побрёл в дом, пожалиться жене и утешиться её сочувствием. Но та зло гаркнула на него, отказалась от предложенной рюмашки Сэма и возвратилась к хозяйству. Клаве вдруг сделалось стыдно за своего мужика и за себя перед молодёжью. Ведь они хотели угодить ребяткам столь бесхитростным, злым способом, ввергнув их в длительный запой, чтобы ребятки стали податливыми как мякиш свежеиспечённого хлеба – и из них можно было бы вытягивать денежку. Клаве было стыдно. И ей страх как хотелось выпить, но она держалась и собирала на стол скромное угощение: картошку в штанах с огурчиками домашнего посола. Она думала, что ребятки давно такого не едали, и была рада их порадовать. Если бы она так не думала, она бы застеснялась скромности, если не сказать скудости предлагаемого стола, и тогда, пошуровав в холодильнике и подполе, наверняка бы предложила им куда как более богатое кушанье, каким изначально намеривалась потчевать их каждый деньской денёк.

Борька с печалью смотрел в окно на ребят, резвящихся возле ведра с водой, и без передыху осушал бутыль с самогоном от бабушки-соседушки, но невеликими порциями.

– Веселится молодёжь, – сказал Борька. – Пущай веселится.

Только тут Клава обратила на него внимание. Брови у Клавы сдвинулись к переносице. Она без слов, одним движением сняла со стола бутыль и понесла его куда-то в спальное отделение дома.

Боря ничем не прокомментировал сотворённое на его глазах беззаконное безобразие. Он лишь вздохнул и вернулся к созерцанию юности, резвящейся под его окном на его дворе, – до всего лёгкой, беззаботной юности, быстро выправляющейся от ударов и преображающейся. Он снова вздохнул.

– Мальчики, я хочу отсюда съехать, – в это время сказала Рита.

– Куда? – спросил Сёма и в очередной раз брызнул на Лёшу водой. Это занятие настолько увлекло Сёму, что до него не дошёл смысл сказанного Ритой.

– Точнее, я хочу не съехать, а вообще уехать. Перебраться в ближайший город. Например, в Ростов. Мы там ещё не были.

– Как так? – Лёша перестал реагировать на летящие холодные брызги. – Ты дезертируешь? Хочешь сдаться?

Сёма понял, что шутки закончились, что разговор пошёл серьёзный. Улыбка сползла с его лица.

– Я пока не решила, чего хочу. Но точно знаю, что нам нельзя жить в этом доме. – Рита кивнула на окно, в котором маячила физиономия Борьки Чавкина. – Это не наш образ жизни, не наши понятия. Понятно излагаю? И вообще, я хочу цивилизации. Сколько мы здесь уже находимся? Недели две? Я устала. Пока мы не придём к окончательному решению, мы сможем приезжать из города, чтобы дежурить у «Кольчуги». У нас же есть машина. К тому же, может быть, «Кольчугу» завтра или послезавтра откроют. Тогда мы вернёмся в свой номер. А пока мы побудем в Ростове.

Мальчики мялись, переглядывались – обдумывали.

Конечно, Рита была права. Во всём. Надо было давно покинуть это место. Но с другой стороны… они ещё никогда не сдавались, не покидали позиций, не закончив начатого. Они всегда добивались поставленной задачи.

– Нет, – сказал Лёша, – такое нельзя решать вот так вот с наскока. Тут надо всё взвесить.

– Но ведь мы можем перебраться в город? – с надеждой спросила Рита.

– Это, пожалуй, можно, – сказал Сёма. – Но кто-нибудь должен остаться.

– Мы будем приезжать по очереди и дежурить, – сказала Рита.

– Это можно, – согласился Кирилл.

Лёша – владелец четырёхколёсного самодвижущегося транспорта, – пригладил мокрые волосы и сказал:

– Ну, что же, поедем в Ростов, посмотрим, найдётся ли для нас жильё?

– И кто же там со мной останется? – спросила Рита.

– Потом разберёмся, – сказал Лёша. – Сейчас надо думать о том, как мы объявим об этом вон тому типусу, который зыркает на нас заплывшими глазёнками сквозь мутное окошко.