– Какая?

– Не важно, – отмахнулась жена, напуская на себя беспечность.

– Так как же с той дамой? Она что же, всё так и спит? Не долго? Или она всю ночь маялась? Тебе не кажется, что её надо проверить?

– Наверное. Утром я заглядывала. Всё было нормально. Она спала. Только зачем-то открыла окно. В комнате было ужасно холодно. Но, может, ей так легче.

– Пока никого нет, пойдём-ка, навестим её. Если она оклемалась, накормим чем-нибудь полегче да и отправим восвояси. Пускай продолжает свой путь или отправляется в больницу.

– Да-да… пойдём… пойдём скорее!

– Почему?

– Меня не отпускает шальная мысль. Я беспокоюсь.

Тамазу показалось, что мысль жены настолько взбунтовалась, так она заметалась у неё в голове, что выскочила из неё, стукнулась о стену и угодила в него – у Тамаза отвисла челюсть, он посерел. Жена увидала это и поняла, что муж подумал о том же, что с минуту назад стало терзать её.

Чвакошвили поспешили наверх.

Они боязливо открыли дверь – на свободу рванулся холод, обдав их запахом осени, который смешался с кислотным духом. В ноги ударились десятки сухих листьев.

Сердца у Ларисы и Тамаза застыли, будто замёрзнув, а члены затряслись мелкой дрожью.

Давление в комнате выровнялось и Чвакошвили ступили за порожек.

В свете пасмурного дня им открылась ужасная картина.

Пол комнаты был заляпан лужицами рвоты с отпечатками ступней. На кровати в изодранной ночной рубашке, практически оголившей тело, лежала некогда полная, дородная женщина, теперь же походящая на мумию – настолько она усохла. Голова была вывернута в сторону. Лицо – маска из кожи, неловко наброшенной на череп. Пальцы рук скрючены, – они застыли возле расцарапанной груди, словно, разодрав одежду, женщина старалась добраться до лёгких, которым почему-то стало не хватать воздуха.

Тамара Савельевна была мертва.

– Ааа! – вскрикнула Лариса и попятилась к стене, вжалась в неё и закрыла рот кулаком.

Оглушённый Тамаз не стал пробираться среди луж рвоты, почтя за лучшее, до приезда милиции, оставить всё так, как есть. Он обнял жену, вытащил её из комнаты и запер дверь на ключ.

Подходя к лестнице, они столкнулись с невзрачным мужчиной в длинном демисезонном пальто. Он стоял, смотрел и молчал.

Чета Чвакошвили спустились по лестнице не чуя под собой ног.

За стойкой бара откуда-то взялся Егор. Он уплетал за обе щеки цыплёнка.

– Вызывай полицию и «Скорую», – сказал Тамаз Егору, обнимая за плечи Ларису, сотрясаемую беззвучными рыданиями. – У нас труп, – добавил он и увёл жену через кухню в их жилую комнату.

Егор не поверил. Он подумал, что спросонок ослышался.

Лёша, Кирилл, Сёма и Рита сидели за уже ставшим привычным для них столиком. Они слышали сказанное хозяином заведения и побледнели. Взглянув на них, Егор увидел, насколько они ошарашены, и понял, что он всё правильно расслышал. Егор бросился к телефону.

На верхней площадке стоял мужчина в длинном демисезонном пальто и смотрел на всех печальным взглядом.

Он пытался хоть сколько-нибудь поспать в своей раздолбанной «девятке». Содрогаясь от холода, кутаясь в демисезонное пальто, надвигая на глаза и уши шерстяную шапку, пряча за пазухой руки и периодически включая обогрев дырявого салона, он мучился и с нетерпением ожидал рассвета.

Вот уже пятый месяц он занимался делом, которое в последнюю неделю, день ото дня, всё чаще и чаще представлялось ему безнадёжным, потому что он всё отчётливее слышал шелест осени, и всё отчётливее она ему мерещилась. Отчаяние и тоска съедали его внутренности, а о душе он уже забыл вспоминать: чего ради вспоминать о том, что давно выстыло на промозглом ветру.

А ведь начиналось всё так обычно-прозаично.

Надо было найти мужчину сорока двух лет. Сколько раз он выполнял нечто подобное! Сколько было разоблачено неверных жён и мужей, найдено их любовников и любовниц, поймано за руку взяточников и шантажистов – не перечесть! Больше семи лет он состоял на службе при частном сыскном агентстве, мотаясь по улицам, городам и весям, таясь в подъездах и подворотнях, прячась за кустами и деревьями, за машинами и прохожими, фотографируя, подслушивая, законными и воровскими путями получая нужные сведения, надевая личину матёрого медведя, внедрялся в логово зверя или втирался в доверие хоть к бомжу, хоть к работнику налоговой службы или к долговязому юнцу, прыскающему апломбом, торгующего эксклюзивными одеждами от самого маэстро Пьера Кардена, случалось бывать и эмиссаром – засланцем в другую страну с неофициальной миссией. Много всякого было. Он был доволен. Ему нравилась его работа. Он примерил на себя много личин и много имён, но всегда оставался пронырливым и удачливым Кокошкиным Геннадием Ивановичем. Не было на свете такой преграды, которую рано или поздно он не смог бы сокрушить, так же, как вода неизменно сокрушает каменную твердыню.

И вот…

Он с удовольствием бы оставил это дело, если бы не неисчерпаемые богатства заказчика и не его собственная профессиональная гордость.

Он из последних сил боролся с апатией и меланхолией, пытаясь удержать в себе интерес к тайне, с которой он соприкоснулся. Но интерес то и дело ускользал… Но он должен, во что бы то ни стало должен её разрешить. Пускай на это понадобятся годы, он не уступит!

«А вот это уже бред. Это есть депрессия. Я не упёртый, я разумный, разумный. Я не пропаду в этой трясине. Я смогу. Я найду и выберусь. Мне, что кошке вода – пищу, но под шёрсткой сух-сухонек. Вот так. – бормотал Кокошкин в беспокойной дрёме, чувствуя, что ноги опять начинают костенеть, и пора включать печку. – Сейчас, да-да, сейчас…» – Он дремал.

Без отлучек он жил в «Кольчуге» семь долгих дней. Он всё давно узнал и понял, что из этого места больше ничего не выжать, а можно только ждать.

Он не стал спускаться с лестницы, когда Чвакошвили увёл свою жену в спальню, а Егор стал звонить в полицию. Он обнюхал весь второй этаж, попробовал заглянуть в каждый номер, но все они были закрыты, и в них никого не было – в этом он убедился позднее. Он мог бы вскрыть нехитрый замок двери дородной дамы, но не стал этого делать, по собственному опыту зная, что таким вот образом очень легко нарваться на конфликт с провинциальной полицией. Вставать у неё на пути – это недальновидно, глупо, это неизменно выйдет боком, потому что власть не потчует чаем с вареньем пронырливых частных ищеек. Он был уверен, что у него ещё будет шанс увидеть место происшествия своими глазами.

И он увидел: распластанная на кровати иссохшая старушка в изодранной ночной рубахе и пятна подсохшей рвоты на полу. Это было кошмарное зрелище. Его самого чуть было не стошнило. Но данное происшествие ему ничем не помогло. Оно лишь дало дополнительную пищу для размышлений, ничего не проясняя, однако, пугая. Если призраки, назовём их так (или же неуловимые люди, нет-нет да появляющиеся неизвестно откуда в «Кольчуге» и неизвестно куда уходящие – это предстояло выяснить), начали проявлять себя подобным образом, это уже становится слишком опасной игрой. Однако была надежда на то, что дама, на почве внезапного страдания животом, умерла естественной смертью по причине слабости сердца, понёсшего излишнее напряжение от отравления и принятых лекарств.

Теперь «Кольчуга» была закрыта.

За три года работы она закрылась впервые.

Закрыта из-за предполагаемого смертельного случая отравления человека в её стенах. Закрыта до получения результатов экспертиз, назначенных как по результатам вскрытия умершей, так и по взятым из кухни и кладовой образцов продуктов.

Кокошкин слышал, что Егор приглашал чету Чвакошвили перебраться к нему, и те согласились. А четверо ребят-искателей острых ощущений, воспользовавшись своевременным предложением, перебазировались в дом Борьки Чавкина, сойдясь всего-то на трёх сотнях рублей в день за всех, но только за постой, а питание – за их счёт, но готовить станет жена Борьки, Клава.