Кокошкин не спешил с поиском и наёмом жилья. Он решил провести первую ночь после несчастья неподалёку от «Кольчуги», чтобы наблюдать, и быть на месте первым, если что-то начнёт происходить. Но уже близилось утро, а Геннадий Иванович так ничего и не заметил. А вот продрог он до самых костей.

«Как бы мне не заболеть. – Кокошкин шмыгнул носом. – Однако я сдаю позиции. Раньше я был куда как выносливей. Жаль».

Он не замечал того, что изменился внешне. Он волновался лишь о своих внутренних переживаниях – о тягостных думах за жизнь, кручинясь о её пустоте. А он переменился. Это был тот самый мужчина, который зашёл в ресторанный зал «Кольчуги» после ухода Рукавникова и Петра Сударенко. Его ещё изучал Михей Ардашев: сутуловатый мужчина, прячущий лицо в поднятый воротник длинного демисезонного пальто, с шаркающей, вялой походкой, невзрачный, потрёпанный – обветшалый. Раритетный экземпляр, ископаемое.

Он шарахался и прятался от людей. Это стало происходить с ним с определённого момента нахождения в «Кольчуге»: он стал дичиться и сторониться людского общества, ненароком столкнувшись с тем, кого так долго и безуспешно искал. Тогда Геннадий некоторое время стоял напротив мужчины и смотрел в его омертвелое синее лицо со спокойными, отстранёнными глазами. Были сумерки. Было холодно. И вокруг случайно найденного пропавшего вдруг соткалась для Геннадия расхлёстанная во все края жёлто-бордовая осень. И ветер, ветер подул в лицо Геннадию, отчего ему стало тепло, потому что та осень сверкала солнцем. Найденный пропавший пошёл вперёд и задел Геннадия плечом. Но это не вернуло Геннадия Кокошкина в действительность, а лишь развернуло на месте. И он стал смотреть в спину уходящего, который уходил в свою осень – в эту солнечную и теплую осень.

– Постой, – сказал Кокошкин, но понял, что он это не произнёс вслух.

– Геннадий Иванович! – громко позвала его Лариса Чвакошвили с крыльца «Кольчуги». – Ваш ужин готов, заходите, не мёрзните! – Ей не ответили. Она позвала громче: – Геннадий Иванович!

И Кокошкин очнулся.

Он оглянулся на голос Ларисы.

Женщина поманила его рукой и приветливо улыбнулась.

Кокошкин встрепенулся. До него только теперь дошло, что он всё-таки отыскал того, кого следовало найти.

Он быстро отвернулся от Ларисы и от досады чуть не лопнул.

Перед ним никого не было. И не было никого на стоянке, и не было никого возле здания, и ни один человек не удалялся по склизкой грязи поля, припорошённого снегом – этот пейзаж совершенно точно не походил на раннюю осень, резвящуюся в поре бабьего лета. Мир перед ним был уныл и скучен. Мир был мерзок и отвратителен.

Кокошкин кинулся бежать по полю: поскальзываться, падать в грязь, давить землю руками, коленями, брюхом, ногами, подниматься и опять бежать, и снова падать, подниматься, оскальзываясь, и бежать куда-то туда, где он надеялся увидеть того, кто ушёл в никуда, пропал, как мираж. А может, это и был мираж? Такой вот северный мираж. Или же это был призрак, один из тех, о которых многие говорят? Кокошкин остановился. Он долго осматривался в темноте, немного рассеянной первым снежком, светом от «Кольчуги» и от близкого шоссе с его шумными автомобилями.

А потом он мылся, переодевался и ел уже остывший, но подогретый в микроволновке ужин, на который его приглашала ранее Лариса Чвакошвили.

«Он – был! – ел и размышлял Кокошкин. – Он был материальным. Более чем материальным. Сама плоть и кровь. Если даже допустить параллельный мир, что является безумием, в котором он пропадает, то, когда он возвращается, он – обычный, почти обычный человек, а значит, его просто надо поймать именно в этот момент, связать и увезти, чтобы предоставить заказчику. Точно!» – Кокошкин жадно ел и радовался удачной нечаянной встрече, прикидывал варианты поимки и предвкушал близость завершения пятимесячного поиска.

«Нет, мне не почудилась тёплая яркая осень, – решил Кокошкин. – На короткий миг выглянуло из-за облаков солнце, а я этого не заметил, ошарашенный встречей. Вот как было».

Было это четыре дня назад. Все эти четыре дня он тосковал, отчаивался, сомневался и ждал, и никак не мог дождаться повторения случайной, но теперь запланированной встречи. Но он был готов к долгому ожиданию. К очень долгому. Он был обязан поставить ещё одну галочку в своём послужном списке с удачно завершёнными делами.

Вот только будет ли эта встреча? Вернётся ли его объект? И не обознался ли он?

«Надо ждать. Пока – только ждать. И не сходить с ума».

В окошко постучали.

Геннадий Иванович разлепил опухшие веки.

Брезжил рассвет – безоблачное небо на самой кромке налилось оранжевой зорькой.

Стёкла машины заиндевели – ночью выдались заморозки.

Кокошкин поскоблил ногтями по боковому окошку, убирая иней, и на него глянуло знакомое лицо.

Кокошкин приопустил стекло.

В салон машины потянуло стужей, скопившейся снаружи за ночь.

– Доброго утра, Геннадий Иванович! – обратился Егор Жулин, дыхнув паром в мизерную щель в окне. – Извините, что разбудил.

– Ничего. – Кокошкин провёл ладонью по онемевшему от недосыпа лицу. – Я старался не спать. Задрёмывал иногда и только.

– Зачем вы здесь ютитесь? Наверняка до ужаса неудобно и зябко. Поди, окоченели? Если вы хотите задержаться в нашем уголке надолго, то милости прошу ко мне. Я живу один. Вы нисколько меня не стесните.

– Спасибо тебе, Егорка. Я, пожалуй, согласился бы на твоё приглашение, только я знаю, что у тебя остановились Чвакошвили.

– Они уже уехали. С утра пораньше поехали в Ростов, разузнать свои дела. И хотят там остаться. Они устроятся в гостинице до вынесения решения по «Кольчуге». После этого страха с пожилой дамой и трёх безвылазных лет, проведённых в «Кольчуге», им будет приятно побыть самим под опекой прислуги, на всём готовом. К тому же они хотели платить мне за жильё, а я на такое ни в какую не соглашался. Так что… милости прошу!

– Как-то неудобно.

– Вы же сами только что…

– На постой, и задаром? Мне неловко. Я бы за деньги. Я бы снял у тебя уголок на несколько дней, а может, на неделю-другую.

– Ну, не знаю… Брать с вас деньги? Хотя, конечно, они мне пригодятся. Сговоримся, Геннадий Иванович! Обязательно сговоримся, не сумливайтесь.

– Ну, тогда запрыгивай в мой кадиллак. Ща покатим до твоих апартаментов.

Егор живенько обежал «девятку» Кокошкина и залез на переднее сиденье.

– Бррр-р! Зябко нынче! – Он радостно улыбнулся.

– А ты что же это в такую рань-сусрань ошиваешься возле «Кольчуги»? – спросил Кокошкин и тронул машину с места.

– А Вы не слышали, как подъезжала машина Чвакошвили? Я приехал с ними. Мы всё осмотрели и запомнили, что да как выглядит. Проверили пломбы, печати, замки, запоры, двери, окна. В общем, всё проверили и оглядели. И мне теперь надлежит за всем следить, чтобы всё оставалось в таком же виде до возвращения хозяев. Они подрядили меня на ещё одну работку, ха! Я и рад, ведь прежней может уже не быть. М-да… Между прочим, за плату. От которой я тоже отказывался. А они говорят, что, хотя я по-прежнему числюсь у них на службе, они не смогут мне платить.

– Это хорошо, что есть работа. А они где живут?

– А нигде. Здесь. У них нет квартиры. Продали, ради собственного бизнеса, ради «Кольчуги».

– Понятно. А ты с кем живёшь?

– Ни с кем. Сестра перебралась в Переславль-Залесский и забрала мать. Дом остался пустовать. Правда, они иногда приезжают. Вот. Остался дом пустовать. И пришёл я, уволенный со службы по увечью. И домик достался мне. Поселился, огляделся и подвернулась работа в «Кольчуге, под бочком – удачно. Думаю, пойду, пока не найду ничего лучшего. И прижился. Два года проработал. И вот, что получилось… А отец ушёл от нас пятнадцать лет назад… давно.

– Сочувствую.

– Не стоит. Чего уж… Я уже в спецназе был. Без меня было дело. Мать жалко. Но у неё есть мы. Вот и сестрёнка её к себе забрала. Молодец девчонка. Она, мать то есть, после моего возвращения всё было ко мне рвалась, чтобы жить вместе… Да у сестры сын подрастает, так что нянчится с ним. Всё ей забота и потеха. А мне свою жизнь надо начинать строить и налаживать. Зачем она станет мешаться да смущать, так ведь?