Придя домой, я хорошенько отмыл и оттер цаплю, осмотрел ее с лупой и не нашел на ней ровно никаких пометок об авторе, дате изготовления или материале, что было совершенно нехарактерно для современного производства – ни для авторского, ни для роботизированного. Это укрепило меня во мнении, что передо мной была работа мастера времен, по крайней мере, предшествующих универсальной роботизации, охватившей человечество в конце двадцать первого века. Такие вещи у нас теперь можно увидеть только в музеях или в унаследованных частных коллекциях; я сам, пожалуй, в первый раз в жизни держал в руках столь древний артефакт.
Находка взбодрила и освежила меня, сознание мое прояснилось, депрессия отхлынула и я почувствовал, что вполне дотяну без всяких эксцессов до понедельника, когда нужно будет явиться в районное отделение занятости и получить направление на работу в ресторан. Я водрузил цаплю на самое видное место в моей крошечной квартире-студии и почти все оставшееся до понедельника время, за неимением других занятий, любовался моей находкой. Цапля была запечатлена в излюбленной классической позе этих птиц: стоящая на одной ноге, с поджатой другой, крылья полураскрыты, головка чуть опущена вниз. Хвостовое оперение было у нее как живое: перья топорщились на ветру и были сбиты на левую сторону; присутствие ветра также угадывалось по форме крыльев и небольшому наклону цапли вправо: она явно старалась удержать равновесие. Ветер был скорее всего северный, так как по умиротворенным, безмятежным чертам передней части цапли (особенно по углу между шеей и клювом) чувствовалось, что изображена она была в вечернее время, смотрящей на запад, на закат. Работа мастера, действительно, была виртуозной: цапля была схвачена в металле во всей цельности момента и олицетворяла собой соединение жизни со стихией.
В понедельник утром я, не расслышав будильника, проспал, и собираясь впопыхах, совершенно рефлекторно, машинально, схватил цаплю и сунул в рюкзак, как какой-то привычный предмет первой необходимости. Затем, наскоро перекусив, я выскочил из дому и помчался получать долгожданное направление на работу.
Глава вторая. Симонов.
Уже за два квартала до улицы, на которой находился офис трудоустройства, я почувствовал неладное: встречные прохожие вели себя крайне возбужденно, не скрывали своего возмущения и расстройства, их демонстративная нецензурная брань щекотала уши. Вполне приличного вида дамочка в бешенстве хлестала своей сумкой по афишной будке; куски старых, пожелтевших объявлений разлетались по сторонам. Я добрался до офиса с опозданием на десять минут и наткнулся на волнующуюся очередь, которая гудела и шумела о том, что рабочих мест на всех не хватает. Люди отказывались в это верить и наперебой расспрашивали о положении дел выходящих из офиса посетителей; некоторые из них, кажется, все же получили свое долгожданное место, поэтому надежда в очереди не угасала, хотя и тонула в злости и недоумении от такого неслыханного беспредела властей. Едва я переступил порог офиса, как кровь бросилась мне в голову; я был уже не в силах контролировать себя и сжимал кулаки, наблюдая, как чиновник изучает мое дело в компьютере. Через пару минут он что-то решительно отбил на клавиатуре и повернулся ко мне. «Поскольку вы сегодня опоздали, а у нас, как вам известно, закрылось несколько крупных ресторанных сетей, то мы вынуждены были отдать ваше место другому кандидату. Ваша очередь переносится на три месяца. Приносим извинения», – проговорил он казенным голосом и протянул мне номерок с новой датой. «Чтооо? Какому еще другому кандидату? Ах ты сволочь!» – заорал я на него, и полностью потеряв самообладание, наотмашь ударил его своим рюкзаком. Он сумел схватиться за лямки и какое-то время пытался вырвать рюкзак у меня; вскоре боковым зрением я заметил появление охранников. Затем сознание мое выключилось; больше про тот день я ничего не помню.
Очнулся я ранним утром следующего дня на деревянном лежаке в узкой полутемной комнате; первое, что бросилось мне в глаза – это решетка на окне под потолком, прямо напротив моей постели. Я сообразил, что нахожусь в тюремной камере и попытался вспомнить события вчерашнего дня, которые привели меня сюда, но голова трещала и болела так сильно, что я оставил всякие попытки напрячь память; я присел на постели и огляделся. У противоположной стены, почти не освещенной из окна, была еще одна кровать; на ней стоял человек в весьма странной позе. Глаза мои постепенно пришли в согласие с мозгами и я совершенно точно отметил для себя, что человек этот стоял на руках. «Ну, хотя бы весело будет», – успел подумать я перед тем, как мой сосед по камере слегка подпрыгнул на одной ладони, сохранив при этом идеально прямую вертикальную линию тела и ног, а другую ладонь сжал в кулак и нанес резкий удар в воздух прямо перед собой.
– Получил, рыжая борода, вот тебе еще! – воскликнул он и проделал тот же трюк еще раз, но переменив опорную и боевую руки. Так он упражнялся еще с минуту, разговаривая с кем-то воображаемым; мое первоначальное любопытство постепенно сменилось испугом, ведь мой сокамерник выполнял все эти телодвижения сосредоточенно, с вполне серьезным видом. Затем он мощно отжался обеими руками от своей кровати и, перевернувшись в воздухе резким кульбитом, приземлился на ноги в проходе между нашими лежаками.
– Будем знакомы, Симонов, – звонким, веселым голосом сказал он мне, приблизившись и протянув руку для приветствия.
Человек этот, назвавшийся Симоновым, сразу показался мне ошеломляюще, удивительно живым. И не потому, что он прыгал на кровати на руках и боксировал с пустотой. Нет, таково было мое необъяснимое, но совершенно ясное, глубокое чувство от его рукопожатия, от его искрящихся черных глаз. Он был заряжен. Он был настолько живым по сравнению со мной, насколько фабричный аккумулятор живее маленькой девятивольтовой батарейки. Или, если выразиться еще точнее, насколько дамочка, колотившая вчера афишную тумбу (она почему-то всплыла у меня в памяти после его чудодейственного рукопожатия) была живее портрета княгини Юсуповой, с детства висевшего у меня над столом.
Внешность Симонова выдавала его несомненное южное происхождение: смуглый, черноволосый, с густыми бровями над чуть более широко открытыми глазами, чем у большинства наших местных жителей. Он был худ, невысок, двигался легко и изящно, и даже издалека, я в этом убежден, произвел бы на меня освежающее, сочное впечатление. Я вспомнил, наблюдая за ним в первые минуты нашего знакомства, что подобное чувство было у меня в театре, на балете, и решил дать ему кличку «танцор». Есть у меня такая привычка – раздавать приятелям меткие, емкие прозвища, они всегда приживаются и находят одобрение среди моих знакомых. Возраст же Симонова я бы даже приблизительно угадать не мог – он был, несомненно, молод, но поживши молод – об этом свидетельствовали его глубокие, умные глаза и его аура в целом. Он был, по ощущению, намного старше меня.
Почти сразу же после нашего знакомства во мне, а точнее, в моем самочувствии, произошла удивительная метаморфоза: голова не только перестала болеть, но и напрочь избавилась от того ощущения ватности, апатии, что безвылазно поселилось в ней в последние месяцы; исчезли столь уже привычные для меня нервозность и раздражение – я почувствовал себя так же безмятежно и спокойно, как, наверное, чувствовал в далеком детстве. Симонов определенно зарядил меня своей жизненной энергией. Но вот язык у меня отнялся; понимая, что Симонов – человек другого калибра, я поначалу не решался заговорить с ним.
Мой сокамерник заметил мое смущение и робость, и несколькими шутками дал мне понять, что стесняться его нечего и ни в каком почтительном обращении он не нуждается. Я испросил, однако, разрешения обращаться к нему на «ты», и поинтересовался, для затравки, кого это он колотил, стоя на руках.
