В подъезде отца сидела старушка-консьерж. Она долго не хотела пускать нас, мотивируя это тем, что-де в каждую квартиру проведены домофонные трубки, по которым можно связаться с хозяевами квартир. Она не могла не знать, что отец на такую трубку денег тратить не стал, – она просто решила над нами поглумиться.

Войдя, мы долго звонили в отцовскую дверь, и, хотя через глазок виднелся свет в прихожей, нам никто не открывал. Я пытался позвонить ему на телефон со своего сотового, однако в подъезде сеть не ловилась. Чтобы совершить, наконец, звонок, пришлось выйти на улицу. В квартире отца к телефону никто не подходил. Я подозревал, что он напился, и требуется хорошенько постучать в дверь, дабы тот проснулся. Намереваясь это сделать, я попытался снова войти в подъезд. Проклятая бабка выгнала меня обратно, пообещав вызвать милицию.

И мы остались одни, на улице.

***

Я тогда ещё верил, будто бы, помимо Димы, у меня осталось много хороших друзей. Я стал им звонить, тратя драгоценные деньги, но никто не мог приютить нас на ночь. Не зря говорят, что мать самое ценное в жизни. Если она отказалась принять тебя, то и никто не примет.

В гаражах поблизости орала пьяная шпана. Бабка-консьержка следила за нами через окошко каморки. С презрением поглядывали на нас довольные граждане, выходившие после длительного рабочего дня из автомобилей. «Опять маргиналы к нам во двор припёрлись», – думали они.

До этого я никогда не оставался ночью на улице. Мне стало страшно, но Патрик не должен был видеть моего страха. Я тогда рассуждал обывательскими формулами, а по ним «мужчина» в любой ситуации должен внушать женщине, что всё «будет хорошо».

– Всё будет хорошо, – сказал я таким тоном, что Патрик сразу понял: «Приехали. Пиздец».

В пригаражной забегаловке мы купили пива, крабовых палочек, сосисок и хлеба, и на одном из последних автобусов поехали в мой район. Я решил переночевать там: всё-таки места знакомые. Помню, мы ехали в автобусе, и Патрик говорил, как красив ночной город с его рекламными щитами, фонарями и горящими окнами, и мне становилось спокойнее. Это вам не нелепое «всё будет хорошо». Это магия слова. Патрик отлично знал, что ночью город красив потому, что в темноте не видно говна, но раз говна не видно, то в него куда легче вляпаться. Патрик знал, что мы в любой момент можем влипнуть в говно, но говорил о красоте.

На одной остановке в автобус вошла моя бывшая одноклассница и спросила, как у меня дела. В школе она была некрасивой забитой девчонкой, а потом её, видно, кто-то оприходовал, и она стала до тошноты самоуверенной и вульгарной девкой, хотя при её внешности можно было бы вести себя поскромнее. «Боже мой! – подумал я. – Мир не узнать! Год назад всё было совсем не так!». А год – он как мгновение.

На пустыре за железной дорогой разожгли костёр и жарили на нём хлеб и сосиски, пили пиво, чтоб не бояться. Когда костёр совсем было погас, я долго ещё кидал в него маленькие веточки, щепки, окурки, продлевая жизнь маленького пламени. Мне это казалось увлекательным и Патрику тоже. А потом мы, так и не наевшись, не напившись и не согревшись, набрали на помойке газет и картонок, залезли на пожарную лестницу подъезда моего дома и забомжевали. Было дьявольски холодно; наших газет-картонок не хватило даже на одного человека, так что пришлось потом наворовать половиков из-под дверей счастливых обитателей тёпленьких квартирок. Наконец, с грехом пополам устроившись, мы попытались уснуть. Страх мешал нам сильнее, чем холод. Мы боялись, что кто-нибудь придёт на пожарную лестницу и обидит нас, просто так, от нечего делать, и мы не знали, что ждёт нас завтра.

– Положись на меня, – сказал я Патрику. – Пока я не сдох, ты не пропадёшь.

И поклялся, что никогда не дам его в обиду.

***

То утро добрым не назовёшь. В семь часов нас поднял холод. Я был зол. Я спустился к себе на этаж и стал долбить кулаком в дверь квартиры. Открыла мать. Было видно, что она всю ночь не спала. Я сказал ей, что она свинья, если заставляет ночевать в такую холодину на улице. Но, несмотря на пережитую внутреннюю борьбу, страх и ненависть к ФСБ и вера в мой идиотизм не отпускали еёь.

«Ты можешь спать в квартире, – сказала мать. – А она – нет».

Мы опять позавтракали мерзкими лепёшками из «Макдоналдса» и поехали к отцу. Собственно, за ночь я уже нашёл «выход» из положения и «знал», куда мы должны двинуться. Я бы к отцу и не заходил, но у него в квартире оставались завезённые вчера необходимые вещи.

Похмельный отец открыл дверь со словами: «Какого х-х-х-хера надо?!». Узнав меня, он нахмурился и сказал: «А, это ты… Заходи…». Он думал, что это местные алкоголики пришли, чтоб денег просить. Как я и предполагал, вчера он напился до бесчувственности и не мог ходить, а у бабушки прихватило сердце, и она не подходила к двери, хоть и слышала, как мы звонили. Отец пообещал, что такого больше не повторится, познакомился с Патриком и предложил нам чаю.

В школе нас приучали к «гордости». Я был «горд» и дьявольски зол, и, схватив рюкзак, покинул квартиру.

Это было ошибкой. Надо было остаться. И вчера надо было не спать на улице, а подождать чуть-чуть и снова позвонить по телефону – тогда бы бабушка открыла. Ночь на улице стала чудовищной ошибкой, не менее чем рисунки, оставленные на столе на виду у матери. Но тогда я об этом не знал. И я не видел никаких гарантий, что отец снова не напьётся и не оставит нас на улице. Апостол Пётр исправно выполнял свой долг.

***

Оставалось последнее убежище: дача. Патрик совсем измотался, думал я. Эти переезды, скандалы, поиски работы, снова скандалы, холод, голод, – от этого и взрослый свихнуться может. Пусть поживёт на даче, отдохнёт, разберётся в мыслях. А потом, с новыми силами – покорять нашу гору.

Чудовищная ошибка. Три дня промедления – оставленные на столе рисунки – незакрытая дверь – неудавшаяся попытка дозвониться – ночь на улице – и теперь дача.

Можно подумать, я страдал. – Нет. Я находился в раю. Эти несколько дней, начиная со смерти Ельцина, были самым лучшим отрезком моей жизни. И если и накатывала временами злость, то не потому, что было плохо, а потому лишь, что я чувствовал, как жизненные невзгоды причиняют боль Патрику, чью туфельку я любил.

«Такая жизнь, как твоя, – писал он в повести «9 этажей», – штука очень хрупкая, но и очень ценная. Такой человек – как сверхточный вычислительный механизм. Этот механизм может производить миллионы действий в секунду, но достаточно уронить его со стола – и он станет бесполезной горкой мусора. Ты должен понимать. Для лучшей сохранности вычислительные машины упаковывают в специальную защиту, а такие, как ты, содержатся в специальных учреждениях – университетах, частных заинтересованных конторах и, понятное дело, психушках». Это описание подходит к самому Патрику более чем к кому-либо другому.

Мы приехали на дачу, в огромный пустой дом. Убежали от проблем. Несколько дней жили там, проедали деньги, грелись у неправильно спроектированной печки (которая ни черта не грела), спали на разваленном диване под грудой тряпья, слушали рок на старинной ламповой радиоле и не знали, чем себя развлечь.

Два раза к нам приезжал мой товарищ Иван. Он, как и я, был крайне впечатлён творчеством Патрика и нимало удивился, узнав, кто тот на самом деле. Мы гуляли втроём по пустым весною дачным окрестностям, ходили к озеру, только-только освободившемуся ото льда, пели песни «Сектора Газа». Мы с Патриком сфотографировались с серпом и молотом в руках, как рабочий и колхозница. Мы нашли в кладовке старинный чугунный утюг и возносили ему молитвы, превратив его в алтарь великого бога Шизы. Наша новая религия должна была избавить человечество от страданий.

Но самое замечательное, чем мы занимались, это сбор на железной дороге кусков каменного угля, выпавших из товарных поездов. В дачном доме стоял собачий холод, топить печь было нечем, и мы жили собирательством. С тех пор я всегда, когда вижу на железной дороге кусок каменного угля, подмигиваю ему и говорю что-нибудь вроде: «Ух ты, кто это у нас тут лежит? Такой большой и такой чёрный! Отстал от своих, да? Ну, не печалься, всё не просто так». Очень я каменный уголь люблю.