В игру включилась мать. Поначалу она нашей шпионской легенде поверила, но когда Патрик в первый раз остался у меня на ночь, она была озадачена и угнетена. На второй день смутное беспокойство усилилось. А на третий мы совершили последнюю ошибку – и оно обрело форму.

Возвратившись домой после похода на Красную площадь, мы забыли запереть входную дверь в квартиру.

Мы сразу же пошли на балкон, чтобы обсудить планы на завтра (а завтра предстояло трудоустройство).

Мать вошла незаметно. Она обнаружила квартиру незапертой, и это неприятно её поразило. Что, если внутри агенты ФСБ? Мать прошла в мою комнату и увидела на столе рисунки Патрика. Она долго листала папку и в каждой работе, наполненной болью и насилием, читала намёк. Это то, что ждёт её и меня. Перерезанные вены, лужи крови, петля под потолком… На одном рисунке она увидела белую кошку, истыканную ножами, спицами, иглами. Она напомнила ей нашу кошку, тоже полностью белую. ФСБ решила расправиться и с ней.

Когда мы вышли с балкона, раз сделанное предположение уже прочно укоренилось в голове матери и больше никогда её не покидало. Я не хочу вспоминать, что было потом. Это был первый раз, когда мать смогла поговорить с агентом ФСБ лично, без всех этих намёков в Интернете и на стенах подъезда. Я никогда не видел мать такой. Она напомнила мне мою кошку. С ней мы жили много лет: она была белая, пушистая, голубоглазая и невероятно добрая. И как-то раз притащил я с улицы другую кошку – просто так, из бессмысленной и иррациональной жалости. Моя кошка при виде неё ощетинилась, на её спине поднялся гребень, словно у ископаемого ящера, хвост стал раза в четыре толще, из страшной клыкастой пасти раздалось настоящее рычание, а затем противный, полный ненависти вой. Я и представить себе не мог такого.

На следующий день рано утром Патрик должен был покинуть наш дом навсегда.

***

Откуда же взялись рисунки Патрика у меня на столе? Дело в том, что накануне я взял их отсканировать, но сил не оставалось, и я должен был их спрятать (часть рисунков мать видела в Интернете). Но вместо того, чтобы затолкать их подальше, я всю ночь сидел над ними и плакал, будто кисейная барышня. А наутро я их спрятать забыл.

Я вообще много тогда плакал. В тот же день, когда Патрик передал мне папку с рисунками, я увидел у нашего порога туфельки. Пыльные, старые. Я взял одну из них и расплакался, понимая, что люблю её, эту маленькую, вконец разбитую туфельку.

Почему же я не убрал рисунки, не закрыл входную дверь, так долго тянул с трудоустройством? Это всё апостол Пётр, страж заповедных кущ. Ходил по пятам, путал карты и выгонял из рая.

***

В восемь утра за Патриком захлопнулась дверь. Что поделать? – его туфелька была бесконечно мне дорога, и я, облачившись в «костюм неудачника», отправился по её следам.

К тому времени я уволился из фотопечати, и чтобы как-то жить дальше, требовалось найти работу для Патрика. Я устроиться не мог: мать выкрала мой паспорт, и было неизвестно, смогу ли я его вернуть в ближайшие дни. У меня оставалось несколько тысяч рублей, на которые можно было продержаться какой-то срок. Я знал, что эти деньги уйдут быстро, на жильё их не хватит, и не особенно рассчитывал на финансовые сбережения.

Мы отправились в «ресторан» «Макдоналдс», располагавшийся на другом конце района. По дороге мы хорошенько промёрзли: несмотря на приближение мая, дни становились всё холоднее. В «Макдоналдсе» поутру не давали вкусных гамбургеров – только омерзительные жирные лепёшки под каким-то издевательским названием, вроде «Здоровые завтраки». Эти лепёшки нам запомнились надолго, как и сам «Макдоналдс».

После двух часов изучения газеты с вакансиями и звонков по сотовому телефону, изрядно подточивших наш бюджет, мы остановились на работе продавца книг. Патрик уехал устраиваться, а я решил заняться жилищным вопросом.

Логично предположить, что в мире, где детей не находят в капусте, а воспроизводят при помощи сложного процесса обмена ДНК с последующим внутриутробным развитием эмбриона, у каждого человека существует как мать, так и отец. Был отец и у меня.

В те далёкие времена отец жил со своей матерью (моей бабушкой) в отдельной квартире. Он страдал тяжёлой формой алкоголизма и редко выходил из дому. Для него, казалось мне тогда, всё было предрешено: чад пьянок, одиночество, физический и интеллектуальный упадок, смерть от цирроза или инфаркта. Отец, хочу заметить, был человеком порядочным и интересным собеседником (когда был трезв). Но трезвым я его видел редко и старался потому держать дистанцию.

В квартире отца я всё застал без изменений: прокуренный коричневый потолок, кучи полуразобранных, заросших паутиной телевизоров, оставшихся со времён исторического материализма, когда отец работал инженером на заводе «Рубин», и много мешков с хламом. Квартира у отца была трёхкомнатная, с гигантской прихожей. Дедушка, который умер ещё до моего рождения, работал в ЦК КПСС и одно время жил на Кутузовском проспекте в одном доме с Брежневым, но потом съехал в менее престижный район. У деда было двое детей. Младший отслужил десантником и вскоре после демобилизации напился и десантировался с пятого этажа на тротуар. Сломал спину и двадцать лет лежал на кровати. А потом умер. Это был мой дядя. Его я помню. Когда я был маленький и приезжал к отцу, тот много играл со мной. У дяди были висячие усы, как у американского дальнобойщика. Добрейшей души человек, честное слово. Только я, конечно, не представляю, как бабушка пережила все его проделки, а заодно и проделки отца. В 2007-ом году ей было восемьдесят три года. Она тоже была очень добрая и хорошо понимала, что если её не станет, с отцом обязательно произойдёт что-нибудь скверное. Заснёт с сигаретой во рту, пустит в квартиру маньяков, выбросится из окна, как дядя… Да мало ли! Что же касается самого отца, то он всегда радовался, когда я к нему приезжал (а приезжал я к нему один-два раза в год), и постоянно, напившись портвейна, звонил мне, приглашал в гости. Я обычно кидал трубку. В 2007-ом году мне хотелось думать, что ему, по большому счёту, наплевать на меня: что ему просто-напросто не с кем поболтать – вот он и пристаёт ко мне. Я тогда знал, что трёхкомнатную квартиру он завещал своему старшему сыну, а мне – хрен. Да и без этих коварных интриг мне попросту становилось страшно от той атмосферы угасания, что царила вокруг отца и его матери, и в третьей, пустой комнате, где двадцать лет лежал дядя, – среди пыли, пауков и пустых бутылок.

Отец обрадовался моему приезду. Он был навеселе и на мой вопрос, можем ли мы с подругой пожить в его квартире, пока не снимем собственное жильё, ответил, что, разумеется, можем, и его квартира – моя квартира. Выпив с ним пива, несколько раз услышав подтверждение договорённости и оставив в пустой комнате наши вещи, я отправился обратно в свой район, чтобы обсудить положение вещей с Ритой и Вадимом.

Я совсем не был уверен, что отец готов к набиравшим ход событиям и что он воспринял мои слова в верном ключе.

Вадим ещё не вернулся с работы, а Рита приняла меня радушно, как и обычно. Я крайне осторожно рассказал ей про Патрика, про то, что мы бомжи, и про отношения ФСБ и матери. Рита ответила, что насчёт ФСБ догадывалась, хотя и боялась спрашивать об этом раньше. Новость о Патрике она восприняла с крайней настороженностью. Вадим недолюбливал провинциалов, считал их людьми наглыми и подлыми, готовыми на всё, чтобы пробиться в москвичи. Рита разделяла его точку зрения. Оба они вскоре стали считать меня за восторженного дурачка. У них были на то причины: они знали, каким остолопом я становлюсь при появлении симпатичной барышни. Я ни на что не в обиде.

Впрочем, Рита предложила мне денег и продукты. Продукты я взял, а от денег отказался (в школе нас учили быть скромными).

Незаметно прошёл день. Патрик отработал своё и попытался поехать домой, но сложная система движения московских автобусов привела его в замешательство; его путь «домой» сильно удлинился, вымотав дополнительные силы и изрядно подействовав на нервы. Мы встретились у дома Риты – и оттуда начался новый путь: к отцу. Пока то да сё, совсем стемнело.