– Тебе пришло письмо от Провинциала, – сообщил Эмилио напарник, отец Тахад Кесаи, когда он вернулся в шатер после опаляющего жаром рабочего дня, на три часа позже окончания трапезы, которую еще можно было считать ленчем, спустя несколько недель после первой годовщины его появления в Судане.

Усталый и зеленый под тенью тента, Сандос остановился, не завершив шага, и уставился на коллегу.

– Что следует общей схеме, – произнес он, полным усталости движением опускаясь на походный табурет и открывая ноутбук.

– Может, это не новое задание, – предположил Тахад.

Сандос фыркнул; они оба знали, что на это надеяться не приходится.

– Козлиный помет, – с раздражением произнес Тахад, озадаченный обращением начальства с Сандосом. – Ну почему они никогда не дают тебе доработать до конца полную командировку?

Сандос ничего не ответил, поэтому Тахад снова занялся возвращением песка из палатки в родную среду, чтобы предоставить своему коллеге возможность прочитать послание в приватной обстановке.

Однако молчание затянулось, и, повернувшись к Сандосу, Тахад с тревогой увидел, что тело того начало содрогаться и наконец он уткнулся лицом в руки.

Взволнованный Тахад шагнул к коллеге:

– Ты хорошо поработал здесь, Эмилио. Глупо постоянно выдергивать тебя и перебрасывать с места на место…

Тахад невольно умолк: теперь Сандос пытался утереть слезы с глаз, все еще подозрительно булькая. Не говоря ни слова, он поманил Тахада рукой к экрану, чтобы тот прочел послание. Тахад исполнил приглашение, отчего пришел в еще большее недоумение:

– Эмилио, я не понимаю…

Застонав, Сандос едва не свалился табурета.

– Эмилио, что здесь смешного? – потребовал объяснений Тахад, волнение которого уже превращалось в недовольство.

Сандосу предписали явиться в Университет Джона Кэрролла[7], находящийся рядом с Кливлендом в США, но не для того, чтобы получить пост профессора лингвистики, а для того, чтобы поработать с экспертом в области искусственного интеллекта, способным запрограммировать и оцифровать используемую им методику овладения языками в полевых условиях, чтобы будущие миссионеры могли использовать накопленный им опыт – во славу Божию.

– Прости, Тахад, это слишком сложно объяснить, – вздохнул Сандос, делая первый шаг на пути в Кливленд, чтобы послужить интеллектуальной пищей для стервятника от ИИ, ad majorem Dei gloriam. – Просто этот запрос является объяснением затянувшейся на три года шутки.

По прошествии тридцати, может, двадцати, но никак не меньше десяти лет, изможденный и неподвижный, лежа с открытыми глазами в полной темноте после захода всех трех солнц Ракхата, не ощущая более кровопотери и новых позывов рвоты, заново потрясенный вернувшейся способностью мыслить, Эмилио Сандос вдруг ощутил, что тот жаркий день в Судане, возможно, был всего лишь преамбулой к шутке, растянувшейся на всю его жизнь.

Учитывая все обстоятельства, эту мысль следовало назвать странной. Он понимал это даже тогда. Однако, обдумывая ее, он с немыслимой ясностью ощутил, что, совершая свое путешествие в качестве иезуита, он не только стал первым землянином, ступившим на поверхность Ракхата, не только изучил некоторые области крупнейшего континента этой планеты, не только выучил два местных языка и полюбил нескольких ее жителей. Он также обнаружил внешний предел своей веры и, совершая свой путь, обнаружил границу отчаяния. В этот миг он подлинно научился страху Господню.

Январь 2060 года

Семнадцать лет спустя или годом позже, через несколько недель дней после первого знакомства с Эмилио Сандосом, направляясь на новую встречу с ним, Джон Кандотти едва не провалился в Римскую империю.

В какой-то ночной час доставлявший продукты фургон наконец превзошел ту степень веса и вибрации, которую могла выдержать мостовая девятнадцатого века, проложенная над средневековой опочивальней, построенной в стенах сухой римской цистерны, и все безумное сооружение рухнуло. Дорожники сумели извлечь фургон, однако каким-то образом забыли поставить ограждения вокруг образовавшейся ямы. Как обычно спешивший Джон едва не свалился в нее. Только странным образом изменившееся эхо собственных шагов предупредило его об опасности, и он замедлил шаг, остановившись с поднятой ногой над ямой, буквально за мгновение до исторически многозначительной смерти от перелома шеи. Подобного рода неприятности, время от времени приключавшиеся с ним в Риме, постоянно держали его на взводе, однако в письмах домой он описывал их с комическим оттенком. Описание дней его жизни, проведенных в Вечном городе, на слух казалось более благоприятным, чем было на самом деле.

На сей раз Джон решил посетить Сандоса утром, надеясь застать его бодрым после ночного сна и кое-что втолковать ему. Кто-то же должен объяснить этому типу, между какими разновидностями молота и наковальни он пребывает. Если же Сандосу неугодно беседовать о миссии, экипаж корабля, вопреки всем препятствиям доставившего его обратно, не пострадал от застенчивости подобного рода. И люди, утверждавшие, что межзвездные путешествия невыгодны в экономическом отношении, вдруг обнаружили в своем распоряжении колоссальные коммерческие возможности повести о межзвездном перелете, которую можно было рассказать восьми с лишним миллиардам слушателей. Консорциум «Контакт» извлекал из драмы все возможное, раскрывая сюжет крошечными эпизодами, поддерживая в обществе постоянный интерес и извлекая из него хорошие деньги даже после того, как стало ясно, что на Ракхате погибли почти все участники миссии.

Наконец настало время и той части повествования, где присутствовал Сандос, и дерьмо полетело на провербиальный вентилятор. Гибель посланных иезуитами миссионеров превратилась из трагической тайны в неприглядный скандал: насилие, убийство и проституция скармливались обществу соблазнительными, щекочущими нервы дозами.

Первоначальное восхищение общества научной базой и быстрой решительностью, сделавшими возможным сам полет, развернулось на 180 градусов; новости излагались с безжалостной злобой. Ощутив запах крови в воде, медиаакулы начали выслеживать среди населения всех, кто мог знать членов иезуитской миссии.

Подробности личной жизни Д. У. Ярброу, Марка Робишо и Софии Мендес были выставлены на свет божий и благочестиво высмеяны комментаторами, собственное поведение которых осталось неизвестным миру. Единственный выживший, Сандос был обвинен сразу во всех грехах и сделался фокусом всеобщей ненависти, невзирая на то что люди, знавшие его до полета, как правило, вспоминали его с любовью и как минимум с уважением.

Даже если окажется, что Сандос чист, как новорожденный младенец, думал Джон, это ничего не решит. Для здешних он – вор и убийца. Чтобы довести котел до кипения, никаких новых скандалов не требуется.

– Мне нечего сказать. Я должен выйти из Общества, – по-прежнему настаивал Сандос, когда его припирали к стене. – Мне нужна хотя бы небольшая передышка.

Возможно, он полагал, что, если заляжет на дно, интерес к нему схлынет сам собой; а может, считал, что сумеет выдержать травлю и общественное давление. Джон сомневался в этом, пресса сожрет Сандоса заживо. Его знали в лицо по всему миру, a эти его руки, исковерканные ладони, были печатью Каина. На всей Земле для него не осталось другой тихой гавани, кроме Общества Иисуса, но даже здесь он был парией, выродком.

Джон Кандотти однажды вмешался в уличную драку просто потому, что посчитал шансы сторон слишком неравными. В порядке благодарности за хлопоты ему сломали нос, да и парень, которому он помог, особой благодарности не выказал. Тем не менее он поступил тогда правильно. Как тяжко ни оступился бы Сандос на Ракхате, думал Джон, теперь ему нужен друг, так о чем беспокоиться? Этим другом могу оказаться и я.