Но поспать не удалось! Дорога, уже порядком раскляслая по осенней распутице, была тряской и колдобистой, разве тут заснёшь?! Когда и придремать не получается! Тут ещё и короб этот, который Евдокия дала, да велела беречь и по приезде передать чудийке, якобы для обряда нужен… Короб этот, будь он неладен, ездил по полу, подпрыгивал, норовя вообще вылететь в окно! Савелий стал его держать, то в руках, то прижимая к полу ногами, тихие его ругательства при этом становились всё громче и злее.

Савелий уже и времени счёт потерял, видел только, что за окном брички показалось серое утро, конюх покрикивал на облучке и что-то негромко напевал.

Когда у Савелия уже, казалось, вся душа от тряски выпала наружу, конюх остановил рысака. Савелий без сил рухнул на сиденье, руки и ноги болели – так он держался и упирался, когда его трясло на колдобинах! Отбросив от себя короб, который надоел ему хуже пареной репы, он заругался негромко и принялся выбираться наружу, на трясущихся ногах, с твёрдым намереньем отругать конюха и приказать немедля повернуть обратно! На такое он не готов, даже заради Лизоньки! К чёрту эту старую ведьму-чудийку и её фокусы! Станет иной путь искать, пока всё нутро наружу не вытряс!

– Корчиновка, Савелий Елизарыч, – сказал конюх Евлампий, указав вперёд рукояткой кнута, – Почитай, что и приехали, рукой подать. В Корчиновке постоялого двора нет, Савелий Елизарыч, но у меня знакомец старинный здесь живёт. У него и остановиться можно, пока коник наш передохнёт, а вы свои дела справите.

– Ты, Евлашка, у меня дождёшься! – потрясал Савелий одеревеневшими от натуги руками, – Ты чего! Ты кого! Ты вовсе править-то разучился?! Всё нутро из меня вытряс! Вот вернёмся домой, задам я тебе! Розог получишь?

– Ишь, как! – усмехнулся Евлампий в бороду, – А кто розог-то мне давать станет? Али я сам себя пороть буду? Ты, Савелий, говори, да не заговаривайся. Я в работу нанялся к батюшке твоему, а потом по его просьбе при кониках остался, дюже он их жалел, абы кому не хотел оставлять! А к тебе я в крепостные не нанимался, у нас тут крепостных отродяся не бывало! Вот и не шуми в таком разе, ежели дорога такая, распутица, так не лесом же мне тебя везти. Там бы ты не только нутро вытряс, а и душу!

– В том и вся беда! – злобно глянув на конюха, сказал Савелий, – У дядюшки моего почитай, что три тыщи душ было, а может и поболе! И вот он всех где держал, – Пышонька показал свой жиденький кулачок, – А вы тут распустились! Хозяина на вас не было, вот вы и делаете, чего вздумается! Виданое ли дело, чтоб дядюшка мой какого мужика уговаривал в работы к нему пойти! Приказал бы, и побежали все!

– Ты, барин, ежели ругаться кончил, говори – куды ехать. Дождь вон опять собирается! Это ты там в кибитке сидел, а я промок, – смеясь в бороду, миролюбиво сказал Евлампий, – Евдокия Захаровна сказывала, ты к Степану Парамонову на поклон собираешься, в работы его звать? Ну, коли так, дак тебе лучше смирить характер. Степан – человек простой, не терпит такого….

– Промок он! Потерпишь! А Степан твой мне и вовсе без надобности, без него обойдусь! – проворчал Савелий, но тон сбавил, как ни крути, а до чудийки той ему одному не добраться, с Евлашкой-то оно и не так страшно, – Ладно… Говоришь, Корчиновка? Ну, так нам дальше надо, за Гремячую… а там то ли хутор какой, то ли чего – на пять дворов…

– Так ты, Савелий Елизарыч, не к чудийке ли собрался? – прищурился Евлампий, – Так бы и говорил, а то… Только вот, хорошо ли ты подумал, прежде чем у Акчиён помощи просить?

– Да ты и вовсе позабыл, кто я такой! – тут уж Савелий не выдержал, ещё каждый конюх его учить станет, – Да хоть бы и к ней я собрался, тебе что за дело?! Ты правь да погоняй, да за дорогой получше гляди, вот твои заботы!

– Ну, как знаешь. Садись тогда, поедем. Сразу бы сказал, куда едем, я б другой дорогой тебя вёз, глядишь, к обеду бы добрались. А теперь, как знать… если ли отсюдова дорога до Акчиён.

– Да погоди ты! «Садись»! У меня все кишки подвело, проголодался я, – Савелий решил смирить свой гнев.

Может и в самом деле конюху надо было сказать о том, куда направляются, может, не так бы растрясло другой-то дорогой. Внутри у Савелия всё болело то ли от тряски, то ли от голода, ругаться с Евлашкой у него даже сил не было! Евдокия с Анфисой собрали ему в дорогу столько снеди, что хватило бы на дюжину человек, но Савелий не знал, стоит ли теперь наедаться… А ну как и дальше дорога такая? Из него тогда точно всё в дороге обратно выйдет! Но и ехать голодному… уже в глазах темнеет от голода!

– Евлампий! – повелительно сказал Савелий, – Ты вот что… давай-ка перекусим да передохнём немного. К тому же вон и небо чуть развиднелось, пока дождя нет. Гнедой отдохнёт, а ты сказывай – сколь далеко нам ещё ехать?

– Докудова ехать-то нам, сказывай? – спросил Евлампий поправляя сбрую.

– Да к чудийке этой вашей, Акчи… как там её! Дал же ей отец имечко, язык поломаешь. Сам я не хотел, конечно. Да Евдокия приступает, всё слёзы льёт, что плохо у меня дела идут, вот я и решил – чего старухе досаждать, мне ведь она как родная. Поезжай, говорит, Савелий, не рви старое моё сердце. Как тут отказать? Вот, поехал… Думаю, съезжу, худого не будет, совета послушаю. Совет ведь никому ещё не навредил!

– Ну, ежели только совета, – покачал головой Евлампий, доставая из крытой повозки короб с провизией, – Ты, Савелий Елизарыч, одно сразумей – места здесь такие… люди здесь живут сыспокон веку сами, своими укладами, и, так сказать, «договариваться» научились, и с тайгой, коей нет тут конца-края, и с тем, что тут обитает.

– А что, эта ваша чудийка, Акчи…, тьфу! Что, она и вправду ведает колдовство? – Савелий с жадностью поедал пирог, сейчас казалось, что вкуснее Анфисиной стряпни он не едал, а дома-то нос, бывало, воротил.

– Акчиён её зовут, – степенно ответил Евлампий, – Запомни, коли совета и помощи хочешь просить. А колдовство… как знать, сам я никогда за таковой надобностью к ней не обращался. Знаю, ездят люди, которые-то и не раз бывают, а которые – единожды. Сам возил, бывало и не раз, но… сказать, что счастье это людям приносит, не могу. Потому как не знаю. Такие дела ведь обычно тишком делаются, никто не рассказывает, как оно. Да только слыхал я, что помогает чудийкино колдовство только тому, кто сам духом крепок.

– Ну, дак это про меня! – доедая третий пирог и выбирая кусок сала покрупнее, сказал горделиво Савелий, – Меня не напугаешь ни распутицей, ни дальней дорогой! На вот, сам перекуси! А что, долго ехать-то ещё?

– Ну, до Гремячей ещё сколь… часа три, а там до Карташова сколь… ну, по такой дороге, дай Бог, к сумерькам доберёмся! Места тут глухие, в этот год, сказывают, волков много.

– Это как же – «к сумерькам»?! – передразнил конюха Савелий, – Я намерен к ночи домой вернуться! Или в поле ты ночевать собрался?

– Ну так я ж тебе, Савелий, говорю – кабы ты сразу мне сказал, что к Акчиён едешь, я б, может, тебя поскорее довёз, другой дорогой. Там, конечно, только верхом, но зато быстрее обернулись бы! А теперь… ну что, можно до Карташова доехать, это как раз за Гремячей. На пять дворов деревушка, Карташовы там живут, большая семья. У них заночуем, а с утра – дальше. Там уж не так далёко. Лишь бы дорога была, осень ведь, вон уж сколь дожди льют! Ну да ничего, коли нет дороги, мы тропой дойдём, я тропу знаю.

– Это что? Пешими что ли?! Да ты, Евлампий, не в уме! – Савелий чуть крутым яйцом не подавился.

– А что? Ты ж сам сказал –духом крепок! Ничего не забоишься!

Пышонька судорожно сглотнул, едва проглотив напиханную в рот еду. Это как – пешком? Да и не одет он, как до́лжно, в этакую погоду по лесам бродить…

Меж тем Евлампий, чуть перекусив хлебом и салом, стал поправлять упряжь, отёр конские копыта травой от налипшей грязи и что-то там приговаривал.

– Не тужи, Савелий, – будто поняв думы Пышоньки, сказал конюх, – У Карташовых обуткой да одёжей подходящей тебе разживёмся, я самого Ивана Карташова хорошо знаю, он мужик хороший, поможет. Хорошо, что я ружьё с собой прихватил. Как знал… Давай, собирай харчи, довольно столоваться. Дорога впереди непростая. А ежели болтает тебя внутри, что и понятно при такой-то дороге, со мной садись на облучок. Там получше будет.