Дон Диего благоговейно перевел сказанное:

— Слушай, Израиль: Господь — Бог наш, Господь — один.

— Я не понимаю…

— Смысл этих слов записан в твоем сердце от рождения.

Тайна начала проясняться. Вот-вот солнечные лучи прорвут ее густую, лиловую мглу. Отсвет близкого озарения лег на чело юного Диего.

— На протяжении многих веков эта молитва питала мужество наших предков, сынок. В ней и история, и духовность, и надежда. Ее твердили те, кого преследовали и чью кровь проливали. Она звучала в пламени костров. Неразрывной золотой цепью она соединяет нас с Богом.

— Но я никогда такого не слышал.

— Слышал, слышал. Много раз.

— Где? В церкви?

— Нет, в своей душе. — Отец поднял указательные пальцы и стал покачивать ими, задавая ритм. — «Слушай, Израиль»… Слушай, сын мой! «Слушай, Израиль». — Он перешел на шепот: — Слушай, сын мой. Слушай, сын Израиля, слушай.

Обескураженный, Диего приподнялся на локте. Отец мягко взял его за плечи и заставил снова лечь.

— Ну вот, кажется, ты начинаешь понимать.

Он вздохнул и заговорил проникновенным голосом:

— Я открою тебе великую тайну. Наши предки жили и умерли иудеями. Мы — плоды вековечного древа, ибо принадлежим к одному из колен Израилевых.

— Так мы что, евреи? — Лицо Диего исказила гримаса.

— Именно так.

— Но я не хочу… не хочу быть… этим.

— А разве может апельсин не быть апельсином? Может лев отказаться быть львом?

— Но мы же христиане! И потом… — Голос мальчика дрогнул. — Все евреи — предатели.

— Выходит, мы — семья предателей?

— Евреи убили Господа нашего Иисуса Христа!

— Ты хочешь сказать, что его убил я?

— Нет… — Диего попытался улыбнуться. — Конечно же нет. Во всем виноваты евреи!

— Но ведь я и есть еврей.

— Они его убили, распяли его!

— И ты еврей. Значит, ты его распял? Ты убил?

— Упаси меня Господь и Пресвятая Богородица! Я-то здесь при чем?! — Мальчик в ужасе перекрестился.

— А если не ты и не я, то совершенно очевидно, что евреев, всех евреев на свете, винить нельзя. И потом, сам Иисус был евреем, как мы с тобой. Даже еще больше, чем мы, ибо родился, вырос и проповедовал в землях Иудеи. Многие поклоняются Христу, а сами ненавидят еврейскую кровь, текшую в его жилах. Подумай только, какая чудовищная нелепица: питать отвращение к тому, что любишь! Они не понимают, насколько близок к Иисусу каждый еврей именно потому, что разделяет с ним и происхождение, и историю, полную страданий.

— Так значит, папа, мы… то есть евреи его не убивали?

— Я, по крайней мере, не участвовал ни в его аресте, ни в суде над ним, ни в казни. А ты участвовал? А мой отец? А дед?

Диего покачал головой.

— Теперь ты понимаешь, что нас подло оболгали? В Евангелии ничего такого не говорится. В Евангелии сказано, что «некоторые» евреи просили его осудить, но отнюдь не все: тогда в слово «все», сынок, пришлось бы включить и апостолов, и мать Иисуса, и Марию Магдалину, и Иосифа Аримафейского, и первых христиан. Или они тоже отпетые злодеи? Глупость, не правда ли? Иисуса, еврея Иисуса, арестовали римляне, поработившие Иудею, и терзали в застенках, в тех самых, где томились сотни его соплеменников — таких же, как он и как мы. Это римляне надели на него терновый венец, издеваясь над человеком, провозгласившим себя Царем и возжелавшим освободить своих братьев. Распятие придумали они, и на кресте умерли не только Иисус и два разбойника, но и превеликое множество других евреев, причем началось это задолго до его рождения и продолжалось десятилетия после его гибели. Римлянин проткнул ему ребра копьем, римские стражники бросали жребий о его одеждах. А вот сняли Иисуса с креста евреи, оплакали его и похоронили как подобает. Это евреи помнили и распространяли его учение. И тем не менее, Диего, тем не менее, — продолжал отец после долгой паузы, — почему-то никто не кричит на каждом углу, что «римляне, римляне, а не евреи, истязали и казнили Господа нашего Иисуса Христа». И римлян отчего-то не преследуют. Не изучают родословную человека, вынюхивая, нет ли в его жилах римской крови.

— Но почему же тогда евреев так ненавидят?

— А потому, что многих приводит в негодование наше нежелание покоряться.

— Но евреи не признают Христа.

— Причина конфликта не в религии. В конце концов, не так им и важно обращение в христианство. Нет. Обращение дело несложное. Целые общины силой заставили креститься. На самом деле, Диего, нас просто хотят изничтожить. Всеми возможными средствами. Твоего прадеда волокли за волосы к купели, а потом истязали за то, что по субботам он переодевался в чистую рубашку. Он бежал из Испании, но не покорился. Увез с собой ключ от тех древних покоев и выгравировал на нем пламя с тремя языками.

— А что оно означает?

— Это буква еврейского алфавита, «шин».

— Но почему твой дед выбрал именно ее?

— Потому что с буквы «шин» начинаются многие слова: «шма» — «слушай», «шалом» — «мир». Но самое главное, это первая буква слова «шем», что означает «имя». В частности, то имя, что стоит над всеми, — имя Бога. «Шем», «Имя» имеет огромную силу. Каббалисты посвятили ему множество исследований.

— Кто-кто посвятил?

— Каббалисты. Я тебе потом объясню, Диего. Пока важно, чтобы ты понял, какое серьезное решение приняли мы, иудеи. Мы решили не исчезать, сохранить хоть немногие ритуалы и традиции.

Диего смотрел на отца в замешательстве. Трудно было переварить все эти откровения, которые лавиной обрушились на него и пока вызывали лишь глубочайшее изумление. А Франсиско, притаившись в углу, тоже недоумевал. Мальчики испытывали не только растерянность, но и дотоле неведомый страх. Братья, старший в кровати и младший на полу, задыхались от волнения. Слова отца перевернули их детские души.

— Но мы же католики, — не сдавался Диего. — Крещеные. Я и конфирмацию прошел. Мы ходим в церковь, исповедуемся. Ведь мы же католики, правда?

— Да, но не по своей воле. Если мне не изменяет память, сам Блаженный Августин говорил, что, если человека силком поволокут к Христу, он подчинится, но не уверует. Путь веры — это путь свободы, а не принуждения. Евреев же старались и до сих пор стараются сломить. И результат весьма печален: мы притворяемся католиками, чтобы нас не истребили физически, но в сердце своем остаемся иудеями, чтобы не истребили наш дух.

— Какой ужас, папа!

— Ужас, да. Это было мукой и для твоего прадеда, и для твоего деда, и для меня. Мы ведь хотим только одного: чтобы нам позволили быть собой.

— А что мне надо сделать, чтобы стать иудеем?

Отец тихонько рассмеялся.

— Ровным счетом ничего. Ты родился евреем и, наверное, слышал, что нас часто называют новыми христианами. Я познакомлю тебя с нашей историей, сынок. Она восхитительна, богата, но полна страданий. Расскажу о Законе Моисея^[14], который Творец дал еврейскому народу на горе Синай. И научу многим прекрасным традициям, наполняющим нашу нелегкую жизнь высоким достоинством.

Дон Диего поднялся со стула.

— А теперь отдыхай. И никому ни слова о том, что я тебе рассказал. Слышишь, никому.

Он еще раз осмотрел и ощупал повязку и поправил подушки, подложенные под ногу сына.

А дрожащий Франсиско так и сидел съежившись в углу, пока всех не позвали обедать. Лишь тогда ему удалось незаметно выскользнуть из комнаты.

7

В академии под апельсиновыми деревьями занятия начинались ближе к вечеру, как только спадала дневная жара. Брат Исидро всегда приходил вовремя и усаживался за деревянный стол в саду. Протирал выпученные глаза и убирал со лба редкие сивые пряди. Потом раскладывал книги и письменные принадлежности и терпеливо ждал, когда ученики займут свои места. Наставник изо всех сил старался казаться строгим, грозно таращился, но природного добросердечия скрыть не мог.

Однажды в начале февраля монах вдруг явился утром, после мессы и, что странно, без книг. Он был бледен, вид имел крайне встревоженный и сразу велел позвать отца семейства, даже прикрикнул: «Незамедлительно!» Франсиско воспользовался случаем, чтобы похвастаться переводом очередного стихотворения Горация, и уже собрался открыть тетрадь, но брат Исидро вымученно улыбнулся и мягко отстранил мальчика.