Они, наверно, были ровесницами, но Катарину всю жизнь любили родители, братья и сестры, с которыми на Рождество она, небось, вместе вешала зеленые ветки омелы, пела хором псалмы и золотила грецкие орехи. У семьи Бенинказа был большой дом, подмастерья и служанки, и Катарина всегда, когда б того ни пожелала, спала на чистых простынях и могла есть горячий свежевыпеченный хлеб. И поэтому лицо у нее было счастливым и светлым, кожа белоснежной и на лице ни морщинки.

По крайней мере, Лауретте казалось, что лицо у Катарины такое светлое именно по этим причинам. Подобные мысли посещали ее, когда она приходила в Сан-Доменико и, сидя на дальней скамейке, в уголке потемнее, издали глядела на девушку, которая всегда была в первом ряду у алтаря и молилась усердней всех.

Она видела Катарину и в больнице: та ухаживала за старухами, умирающими от карциномы. У одной из них гнила грудь, и от нее шел такой отвратительный запах, что Лауретту от нее за несколько шагов шатало, а Катарина присматривала за больной, несмотря на ругань, и терпела все.

Эта девица Катарина была так спокойна и настойчива, что, несмотря на ее молодость, ее слушались все. Вечно с головой, прикрытой покрывалом – наружу ни волосинки; взгляд настойчивый и внимательный, – смотрит пристально, будто в душу заглядывает.

Где-то год спустя Лауретту вписали в список бедняков при церкви. Она приводила туда своего сыночка, и его кормили из милостыни. Малыш обнимал колени матери и с серьезным лицом благодарил остиария, звавшегося братом Лоренцо. Волосы у мальчонки были светло-рыжеватые, как у мамки, но еще вились по-детски колечками. Тогда, после долгого перерыва, Лауретта увидела Катарину снова. Та была молчалива, но все так же внимательна, а волосы у нее теперь скрывались не под обычным покрывалом, а под монашеским платом.

Андреа Ванни. «Святая Екатерина Сиенская и донатор (Джованна Пикколомини?)». Ок. 1380–1383 гг.

Базилика Сан-Доменико (Сиена)

САМОЕ РАННЕЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ ЕКАТЕРИНЫ – ФРЕСКА В ЧАСОВНЕ СВОДОВ СИЕНСКОЙ БАЗИЛИКИ САН-ДОМЕНИКО. С ЭТИМ МЕСТОМ СВЯЗАНЫ ВАЖНЕЙШИЕ ЭПИЗОДЫ ЕЕ ЖИЗНИ: ИМЕННО ЗДЕСЬ ОНА ПРИНЯЛА ПОСТРИГ, ЗДЕСЬ ЖЕ ПЕРЕЖИВАЛА ЭКСТАТИЧЕСКИЕ ВИДЕНИЯ И ОБЩЕНИЕ С ГОСПОДОМ. ФРЕСКА БЫЛА ВЫПОЛНЕНА АНДРЕА ВАННИ, ВОЗМОЖНО, ЕЩЕ ПРИ ЖИЗНИ ЕКАТЕРИНЫ ИЛИ ВСКОРЕ ПОСЛЕ ЕЕ СМЕРТИ В АПРЕЛЕ 1380 ГОДА. ИЗВЕСТНО, ЧТО ХУДОЖНИК БЫЛ ПРЕДАННЫМ ЕЕ ПОСЛЕДОВАТЕЛЕМ, СОСТОЯЛ С НЕЙ ПЕРЕПИСКЕ И БЫЛ С НЕЙ ЛИЧНО ЗНАКОМ. ПОЭТОМУ ВЕРУЮЩИЕ СЧИТАЮТ ЭТО ИЗОБРАЖЕНИЕ ЕЕ «VERA IMAGO» (ИСТИННЫМ ОБРАЗОМ), ХОТЯ ОЧЕВИДНО, ЧТО ЧЕРТЫ ЛИЦА ЗДЕСЬ ДОСТАТОЧНО ОБОБЩЕНЫ. У НОГ ЕКАТЕРИНЫ ИЗОБРАЖЕНА ЖЕНЩИНА В СВЕТСКОЙ ОДЕЖДЕ ВДОВЫ. ВОЗМОЖНО, ЭТО ДЖОВАННА ПИККОЛОМИНИ, КОТОРАЯ ЗАВЕЩАЛА ВОЗВЕСТИ ЧАСОВНЮ, ПОСВЯЩЕННУЮ ЕКАТЕРИНЕ. ОДНАКО, ПОСКОЛЬКУ НА ТОТ МОМЕНТ ЕКАТЕРИНА ЕЩЕ НЕ БЫЛА КАНОНИЗИРОВАНА, ВОЗМОЖНО, ДАННАЯ ФРЕСКА БЫЛА ЗАМЕНЕНА НА КАКОЕ-ТО ДРУГОЕ КАНОНИЧЕСКИ ВЕРНОЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ. ПОЧИТАНИЕ ФРЕСКИ ВОЗРОСЛО ПОСЛЕ КАНОНИЗАЦИИ ЕКАТЕРИНЫ. СО ВРЕМЕНЕМ ОНА БЫЛА СНЯТА СО СТЕНЫ И ПЕРЕНЕСЕНА НА ДРУГОЕ, БОЛЕЕ ПОЧЕТНОЕ МЕСТО.

Лауретта разговорилась о ней со знакомой вдовой-приживалкой.

Та, скептически глядя на Катарину в соседнем углу, поведала Лауретте, что, когда в прошлом году той исполнилось двадцать, родители, наконец, разрешили ей постричься в монахини. Это был «третий орден» – то есть не мужской и не женский, а для тех, кто принимает постриг и остается жить дома, соблюдая все обеты. «Если б я была монахиней, то я бы тоже выбрала жить с родными, а не в чужом монастыре со всеми его строгостями», – подумала было Лауретта, но тут вдова стала рассказывать о житье Катарины дальше. Ее бедняжка мать, говорят, все хотела выдать дочь замуж, а та твердила, что ее судьба – служить Христу. Спорила и сопротивлялась, и так с двенадцати лет. Затем Лауретта узнала, что после пострига Катарина удалилась в самую маленькую комнатку в отцовском доме и приняла на несколько лет обет молчания – разговаривает теперь только со своим исповедником; стала целыми днями молиться и читать Святых Отцов в тишине.

Тишина! Как знакомо Лауретте было это желание – в стареньком доходном доме, где она жила, был слышен каждый соседский шорох. Она узнала, что у Катарины было двадцать пять братьев и сестер. Двадцать пять. Двадцать пять родных братьев и сестер. Маленькая комнатка, зато своя, и там можно помолиться в тишине и почитать – Лауретта с внезапным пониманием взглянула на тихо скользящую вдоль кастрюль с супом на столах женскую фигуру в монашеской рясе.

Наконец, вдова-приживалка рассказала ей, что годами Катарина не ест мяса и не пьет молока, только изредка – крупа да овощи. Еда – это цепи, которые привязывают человека к земле, считает Катарина; да и убоину есть нехорошо. Она каждый день причащается, и эти сухие гостии – главная ее пища. Спит она на голых досках, а под рясой носит вериги. «Никаких чистых простыней и свежей выпечки? – подумала Лауретта расстроенно. – Может быть, ее родители меня удочерят?»

На самом деле про еду и доски Лауретта уже не поверила. Никто не может быть настолько свят. Ведь уже четырнадцать веков, как распят Христос, и время проповедей апостолов давно прошло, и Франциск Ассизский полтораста лет как умер, и на постоялых дворах проезжие читают друг другу из «Декамерона» Боккаччо похабства вслух – про монаха, загоняющего бабе «черта в ад» своей «колотушкой», или про человека, который покупает большую винную бочку и просит мужа почистить ее изнутри, пока сам прочищает его жену сверху.

Когда Лауретта, взяв сына за руку, уходит домой, Катарина на прощанье протягивает ребенку красивое красное яблоко. Затем монахиня идет в храм, неслышно молится в его прохладной тишине, не нарушаемой, а, наоборот, питаемой звучащим с хоров звонким многоголосым Veni Creator Spiritus.

Вечером она возвращается к себе домой, заходит в крохотную выбеленную светлую комнатку, снимает рясу, кладет ее на голые доски, заменяющие ей кровать, и остается в одной власянице. Она пьет простую воду из кувшина. До ее следующего «завтрака» – утренней мессы, еще целых полдня и целая ночь. Там она получит свой обычный освященный хлебец.

Катарина становится на колени перед распятием и начинает делать то же самое, что постоянно делает последние несколько лет. Ей кажется, что она только лишь молится Христу. Но на далеких японских островах патриарх дзэн Эйхэй Догэн, усаживаясь на соломенную циновку «идзумо» и начиная глубоко дышать, делал и чувствовал то же самое; как и светлейшая Мачиг Лабдрон, на горных пиках Тибета наполнявшая свои легкие чистейшим холодным воздухом и повторявшая имена Творца; как и монах Дхармакирти, в жаркой Индии под деревом бодхи очищавший свои мысли повторением мантр и перебором сандаловых четок. Такой же покой.

Катарина молится с закрытыми глазами.

На улице август. Ее душа пуста, она парит, и ей кажется, что скоро ее посетят видения. На противоположном берегу Средиземного моря, под высохшей от жаркого солнца чахлой финиковой пальмой, в тот же миг начинал свою муракабу старый суфий Хоссейн, чья борода свалялась войлоком, став обиталищем для четырнадцати видов насекомых, а загорелое дочерна сухое тело едва прикрывают лохмотья, и взгляд очей так пронзителен от просветления и аскетизма, что взирает сквозь душу.

Ни ветерка в жаркий день, и по небу едва-едва пробегает облачко.

Кудрявая Сюзон была шлюхой в веселом городе Авиньоне, куда преемник Святого Петра его святейшество Климент V, иначе говоря, Раймон Бертран де Го – да будут дарованы ему райские кущи! – перенес в 1309 году престол понтифика, дабы порадовать его величество Филиппа Красивого, короля нашей благословенной Франции. А сейчас на дворе уже год 1376-й, и славный город полон веселых монашков и щедрых кардиналов, и карманы ласковой Сюзон никогда не пустуют.

Она девушка веселая и умная, знает по-французски и провансальски, сумеет объясниться и с приезжим с Рейна, и с гостем из Рима. В этот вторник у ее гостя, фра Луки из Леспар-Медока, в глазах беспокойство. Сюзон щекочет ему ложбинку между темечком и хребтом, заросшую кудрявыми волосами южанина, но секретарь его святейшества епископа Парижского Эмери де Маньяка никак не размякнет. Он машинально поглаживает бугры ее грудей, но думает о другом.