– Что? Вот что пришлось тебе, чего не довелось мне? Или ты забыла, что я тоже потеряла близкого человека? Ты серьезно обвиняешь меня в том, что я заметила тела в лесу? Прошло десять лет, дура, если ты не забыла. Или ты хотела меня обвинить в этом убийстве? Хочешь сказать, семилетняя девочка убила двоих взрослых людей?

Казалось, она меня ударит. Может, она действительно хотела причинить мне боль, но в тот раз я ранила ее куда больнее. Из школы вышли ее одноклассницы, и Люба тут же метнулась в их сторону. Разъяренная, она отмахнулась от их расспросов и попросила идти быстрее. Они провожали меня долгим прожигающим взглядом.

Поздно ночью я никак не могла уснуть. В голове все мелькали мысли о том, почему Люба такая глупая. А может это все-таки я дурочка? Нет, не я же обиделась на человека за события одиннадцатилетней давности.

Перевернулась на другой бок с твердой уверенностью в собственной правоте.

«Может, тут что-то глубже, чем обида», – вновь продолжили мучить мысли. На самом деле, может, и правда. Она могла просто столкнуться через меня с воспоминаниями о прошлом. «Через что мне пришлось пройти!», – вспомнились ее слова со школьного двора. Может, я своим возращением напомнила ей о том времени, когда для нее мир окрасился в темные тона?

Перевернулась на другой бок и сжала руками подушку. Так странно было спать на большой кровати. В коммуналке мы могли позволить себе только небольшие раскладные кресла.

«Может, Люба просто столкнулась с психологической проблемой, а мое возвращение стало триггером?», – вновь мелькнула мысль, и я сильнее вжалась в подушку. Хотелось спать, но размышления бросали из стороны в сторону, от какой-то маленькой детали вновь и вновь возвращались к подруге детства.

«Так! Завтра у меня встреча с Никитой, я должна быть выспавшейся!», – напомнила я себе, но это не помогло. Ни мечтания о завтрашнем свидании, пусть и по учебе, ни воспоминания о его улыбке или игре в футбол не могли полностью отвлечь меня от мыслей о Любе.

Ведь я тоже столкнулась с большими проблемами! Вот как она не понимает этого? Мне тоже было тяжело, тоже пришлось долго приходить в себя. Бабушка вообще не выдержала этой утраты, заболела… В отличие от Любы, у которой были старшие сестры, у меня осталась только мама. Это страшное событие одиннадцатилетней давности оставила такие шрамы на моей семье, что, если ее представить в виде живого существа, она скорее напомнит чудовище Франкенштейна.

Я резко подскочила и подошла к ноутбуку. Мамин подарок на прошлый день рождения отнесла прямо в кровать, подперла подушкой стену, устроилась поудобнее, положила на колени ноутбук и принялась искать страницу Любы в соцсетях. Ага, она есть у Сережи в друзьях. Хотя это странно, он ни разу не обмолвился об этом. Повезло, ей могут писать не друзья – не хочу добавлять ее, много чести.

В этом письме я высказала ей все: и как мне было плохо, и как тяжело пришлось нашей семье: и про болезнь бабушки, и про жизнь в коммуналке и про ее неразумные, причиняющие мне страшную боль претензии. И в конце добавляю, как мне жаль, что наша дружба так и не возобновилась. Умолчала лишь о том, как мама любила снимать стресс, и как больно после этого было мне.

«Я ведь не виновата», – хочу добавить, но стираю и отправляю сообщение без этих извинений. Правильно ли я поступила? С этим вопросом я и уснула.

Утро все-таки выдалось приятнее. Один из последних октябрьских дней встретил меня листопадом из по-осеннему золотых и красных листьев, ясной погодой и холодным ветром. Я потеплее укуталась в любимую куртку, поправила гриффиндорский шарф и едва ли не вприпрыжку направилась в школу. Ведь сегодня у меня важная встреча!

Ни самостоятельная работа по биологии, ни противная рыба на обед, ни даже Жаба не смогла испортить прекрасное настроение. Я целый день предвкушала встречу, внутри меня будто росло что-то светлое и теплое. Даже увидев, что Люба прочла сообщение, но ничего не ответила, я не расстроилась. Нет, нечто внутри меня сумело отогнать даже подобную глупость, как обида. Пусть даже она его не читала, а тут же удалила – что мне! Я молода, влюблена и даже немного счастлива. Считаю это своим маленьким успехом.

– Ты сегодня так и сияешь! – Заметил Сережа. Мы сидели на алгебре и пытались понять, как решать интегралы. Конспекты мало чем могли помочь, поскольку для расшифровки иероглифов нужно как минимум несколько лет. А букв тут уже давно становилось все больше и больше.

– Я всегда сияю, просто ты не замечал, – улыбнулась я и вновь взглянула на записи с прошлого урока. – Слушай, как думаешь, какова вероятность, что математики просто придумали свой язык, типа азбуки Морзе, и на самом деле просто оскорбляют нас.

– О, то что математика меня оскорбляет, я понял еще в пятом классе. Вот это уравнение, например, переводится, как…

Ругательства приводить мне не очень хочется, но я так засмеялась, что учительница не могла не заметить этого.

– О, ты сделала страшную ошибку, – поджал губы Сережа. – Никаких улыбок и смешков в математическом классе. Нужно это на двери написать.

Ох, как же он оказался прав. Меня вызвали следующей, а я ни в зуб не могу решать эти примеры. Пришлось долго и мучительно расписывать все у доски под причитания Жабы о моей медлительности.

– Мы весь урок будем один пример решать? – Спросила она, окончательно выйдя из себя. – Это тебе не смеяться, да?

– А что такого в том, чтобы посмеяться? – Не выдержала уже я. Руки затряслись, мел противно скользил, а не могла понять, что мне делать. Стало вдруг так страшно, аж дышать пришлось активнее. И при этом я злилась. Как можно наказывать человека за радость?

– Поогрызайся мне еще, хамка! Ты учиться пришла или разговаривать?

Я промолчала. Обида комом подступила к горлу. Продолжая решать, я даже не заметила, как заплакала.

– Только слезы лить и умеете, – продолжала Жаба давить на меня. И никто не хотел мне помочь.

– Нина Федоровна, подойдите ко мне, пожалуйста. У меня тут вопрос есть, – раздался голос Амины, одной из моих одноклассниц. Никаких вопросов у нее не было, я знала. Она ни разу не задавала вопросов и занималась подготовкой к профильной математике с преподавателем МГУ. Но ее жалость лишь подтолкнула новый поток слез.

– Не могу. Вот, жду, когда сподобится решить.

Я физически ощущала на себе ее взгляд. Будто кто-то кинул в меня шкаф и заставил нести его на вершину Эльбруса. Взгляд плыл, формулы путались. Я поняла, что использовала не то правило для раскрытия скобок уже после третьего «равно».

– Это тебе не разговаривать с мальчиками. Садись, не мучай нас.

Когда я повернулась, и все увидели мое заплаканное лицо, даже шуршание тетрадей прекратилось.

– Нина Федоровна, вам следует извиниться.

Это был Сережа. У меня даже сердце ухнуло вниз, так испугалась за него.

Рука Жабы зависла над ее тетрадью, где она уже успела выставить свою любимую «два». Ее любимчики раз в неделю оставались после занятий и переносили записанные оценки в электронный журнал. И теперь, похоже, Сереже никогда уже не быть в их числе.

– Ты пререкаться со мной будешь? – Затряслась она, да так, что промелькнула мысль, не случился ли у нее удар. – Еще никогда за все сорок лет в школе мне так не хамили дети!

– Вы довели ее до слез, какое здесь хамство? – Не унимался Сережа. Я как могла крутила головой, показывая, чтобы он не продолжал. Но видно, отступать уже было некуда.

– Да что ты! – Тон Жабы не оставлял надежды на будущее. Она улыбалась такой же приятной улыбкой, какой маньяк смотрит на растерянную жертву. – Иди-ка ты, дорогой мой, вон из класса. Я тебя не аттестую, вот и все. Ко мне на занятия можешь больше не приходить.

Сережа только пожал плечами, собрал свои вещи и, проходя мимо, подмигнул мне.

Что это могло значить? Он хочет, чтобы я шла за ним? Или просто имел в виду, что все хорошо? Я тупо глядела ему вслед, не решаясь, что-нибудь решить.