"Моисей и Эхнатон встретили одну судьбу, которая ждала любого просвещенного деспота".
Евреи также имели отца, и убили его. Этим поступком они думали все остановить. Но этим поступком они лишь положили начало долгой, слишком долгой истории.
III
В самом деле, как некогда примитивный отец, Моисей мертвый раскрывается еще в большем могуществе, чем Моисей живой. Этот жестокий конец возлагает на его голову ореол мученичества. Какое большее доказательство своей идентификации с доктриной может дать человек, чем пожертвовать ей жизнь? Сама жертва воспринимается всеми как свидетельство ценности его веры. По правде говоря, масса людей ничего не понимает в идеях Бруно и Галилея. Но смерть на костре первого и осуждение церковью второго придали их идеям силу назидания. Так и с Моисеем, ведь "вес, что в боге заслуживало восхищения Моисея, намного превосходило понимание масс".
Предание смерти того, кто верил, свидетельствовало в его пользу и в пользу его величия. В более общем смысле, действие меньшинства, будь это группа или один индивид, имеет целью развязать конфликт с большинством и довести его до конца. Преследования, страдания, переносимые таким политическим или религиозным меньшинством или одним человеком: художником, создателем нового искусства, ученым, носителем новой истины, — свойственны этому конфликту. Они необходимы, чтобы эти люди смогли преодолеть эмоциональное сопротивление, на которое они наталкиваются. Больше, чем слова, говорят поступки.
"Аналогия идет еще дальше, — пишет Фрейд по поводу героев культуры, — до того, что при их жизни, над ними часто, если не всегда, насмехались, третировали их и даже предавали их жестокой казни. Так и архаический отец достиг божественного величия много времени спустя после своей жестокой смерти".
И Моисей тоже.
Однажды совершается убийство, и древние евреи отворачиваются от монотеистической религии. "Моисей умер, кто не умирает". — таково заключение литургической элегии, которая превращает преступление в естественное событие. Они реформируют племенное общество, поклоняющееся многим богам, из которых Яхве был наиболее значительным и перенимают магическую практику своих соседей. Возможно, они даже возвращаются к матриархату. В любом случае, у них больше нет заметного вождя, облеченного властью отца Ими руководят представители, то есть старшие братья, призванные решать общие задачи, миротворцы, которые говорят лишь то, что их просят сказать, что от них хотят услышать В течение этого периода фигура и учение Моисея сходят со сцены. Они отступают на задний план. Создается впечатление, что все о них забыли. Кажется, что полнейшая тишина воцаряется над тем, что имело такую важность при исходе и Египта:
"…Был долгий период отказа от религии Моисея, — пишет Фрейд, — во время которого не обнаруживается ни малейшего признака монотеистической идеи, презрения к церемониалу, сильного акцента на этике".
Согласно ему, массы находятся в ситуации, сходной с ситуацией индивида, выходящего из детства. Он проходит латентный период. Большинство событий и желаний первых лет его жизни вытеснены в память и как бы забыты. На самом деле, они пребывают в бессознательном. Там они жду возвращения в сознание, как подводная лодка в состоянии погружения, которая выходит на поверхность после долгого путешествия. Но в очередной раз постараемся избежать риск несоответствия, которое могло бы возникнуть из возможного смешения индивидуального плана с планом социальным, перехода от аналогии к идентичности.
Скажем, что после долгого периода, прошедшего с ее открытия, личность и религия Моисея проходят фазу инкубации. Эта фаза хорошо известна всем исследователям. Он представляет собой необходимый момент изобретения. Maтематики, которые первыми ее определили, описывают ее как период, в течение которого идея, решение над которыми работают, готовится подспудно, без их ведома, не проявляло явно, чтобы внезапно взорваться в момент, когда меньше все этого ждут. Иногда они отмечают, что эта мысль уже посещала, они забыли ее, чтобы вновь открыть ее позднее. Точно таким же образом религия и личность Моисея проникают распыляются в ментальной жизни древних евреев, тогда, как они не отдают себе в этом отчет и не желают этого.
Идеи, посеянные в их умах, вовсе не стираются, а остаются вписанными в архивы народа, выгравированными сердцах их сыновей: они неуничтожимы. Идеи и воспоминания обусловливаются чем-то вроде коллективной памяти, те есть комбинируются с другими, более обычными понятиям и образами, переведенными на народный язык. Самое замечательное не в том, что эта инкубация длится долго — это в порядке вещей. Не в том, что происходит скрытая работа отбора и упорядочения религии Моисея, чтобы обойти идеологическое и эмоциональное сопротивление евреев. Не в том, что она в течение поколений распространяется в узком круге Левитов.
Нет, эта инкубация имеет куда более примечательное следствие: правила и идеи пророка преобразуются в верования, в традицию.
"И это была традиция великого прошлого, которая продол жала созидаться на заднем плане и завоевывала все большую и большую власть над умами людей, и, в конце концов, ей удалось преобразовать бога Яхве в бога Моисея и вызвать к жизни религию Моисея, которая была учреждена, а затем на долгие века забыта".
Мы знаем, почему это чистилище традиции было так важно. Чисто этическое и интеллектуальное содержание доктрины, каково бы оно ни было, не влияет на толпы, но во время периода инкубации любая доктрина приобретает психическую и эмоциональную плотность. Без ведома людей она становится частью их конкретного опыта, их мнений. Она приобретает внутреннюю очевидность, ясную, как дважды два четыре. Укоренившись в коллективной памяти, она превращается в веру в строгом смысле слова. И она тем более могущественна, чем она более древняя и чем больше времени у нее было, чтобы смешаться с другими доктринами, которые всегда живут в сознательной ментальной жизни людей.
В действительности, доктрина никогда полностью не предается забвению. Некоторые продолжают ее распространять. Меньшинство приверженцев продолжает существовать, что напоминает о ней и свидетельствует в ее пользу; это меньшинство готово возобновить жертву своего учителя. Несмотря на отсутствие немедленного отклика, явного влияния на народ, они, как и все меньшинства, оказывают, однако, скрытое воздействие, которого никто не осознает. У евреев эту неустанную работу вели пророки. Они "оживили традицию, которая истощалась, обновили призывы и требования Моисея и не отступали до тех пор, пока утраченное не было восстановлено".
Их усилия постоянно встречали резкий отпор. Но в итоге они увенчались полным и долговременным успехом. Обобщая, можно сказать, любое нововведение, любая доктрина, и доктрина Моисея не составляет исключения, начинает с того, что «умирает», наподобие зерна, зарытого в землю. Заброшенная и наполовину забытая, она прорастает и внезапно появляется в форме традиции, возрождается в форме верования. То, что разум поначалу отказывается допустить и чем эмоциональность пренебрегает, память сохраняет, а вера, конце концов, принимает.
IV
После отлива приходит прилив. Ностальгия начина оказывать свое пленяющее воздействие. Она приукрашивает прошлое. Образ Моисея украшается тысячью добродетелей возвращается к евреям в качестве освободителя, непреклонного в своем упорстве, который открыл им веру и их — самим себе. Это привилегия каждого отца, каждого основателя, каждого прародителя генеалогии — определять перспектив До него не было ничего, после него все становится возможным. Как изобретатель искусства или науки, создатель или, по меньшей мере, его восстановитель, представляя собой исходную точку. Таковы Ромул, Робеспьер, Ленин и. Де Голль. Можно отдаляться, бежать от нее, но рано и. поздно приходится к ней вернуться. Особенно когда, как евреев, подталкивает чувство вины и когда хотят искупить с вершенное преступление.
С течением веков фигура Моисея становится все более и более величественной в их памяти, все больше занимает воображение. Более настойчивыми становятся угрызения совести, что его забыли. Так создаются условия, чтобы какой-то человек поднялся и воплотил в себе ушедшего, собрал всевозможную любовь. Надеть новые маски на старые лица — это способен далеко не каждый. Тем не менее, нашелся человек, сам еврей, который в достаточной мере обладал этим даром, чтобы осмелиться заменить Моисея-египтянина. Он решился довести до конца его дело. Это должен был бы человек огромной гордости, от которого исходила необычная сила и который внушал огромное доверие в эпоху, очень бедную на исключительные личности. Подчеркнем здесь одно: из последствий гипотезы убийства отца: первый вождь «чужак», который выбирает массу; второй — «коренной», выходец из нее. Мысли и чувства этой массы зрели в нем в течение всей его жизни. В атмосфере, которой она дышит, он узнает то, что его занимает, трогает, волнует. Нужно таю думать, что эти идеи стали достаточно ясными, простыми глубокими, чтобы он мог напомнить о них, не встретив такого же сопротивления, как в прошлом. Если эти условия сходятся, образ отца-основателя может воскреситься в лице сына, который воплощает его и заменяет.
