Мак опустился на край длинного ящика и указательным пальцем провел по древесине. Дерево было обстругано плохо, неровно и оставляло занозы. Стоя за спиной Мака, Джим через его плечо глядел на гроб. Лондон беспокойно шагал взад-вперед по палатке, отводя глаза в сторону.

– Не очень-то ладный гроб власти выделили, – сказал Мак.

– Чего ж ты хочешь, если гроб бесплатный! – хмуро отозвался Лондон.

– Ну, – отвечал Мак, – для себя, во всяком случае, я хочу, чтобы сожгли, и дело с концом. Чтоб не валяться в ящике. – Встав, он нащупал карман и извлек оттуда большой перочинный нож. Одно из лезвий ножа оканчивалось отверткой. Он приладил отвертку к болту и принялся его выкручивать.

– Зачем ты хочешь открыть его? – вскричал Лондон. – Ни к чему это! Оставь как есть!

– Хочу увидеть его, – сказал Мак.

– Зачем? Он же мертвый – куча гнилья, и все!

– Иной раз мне кажется, – негромко заметил доктор, – что вы, реалисты, самые сентиментальные люди на свете.

Мак фыркнул и аккуратно положил болт на землю.

– Если ты углядел в этом сентиментальность, док, то ты просто сумасшедший. Я хочу решить, правильно ли будет показать его завтра ребятам. Нам требуется каким-то образом впрыснуть в них живительный сок. Они же спят на ходу!

– Странное развлечение – пляска с мертвецами, не правда ли? – пробурчал Бертон.

Но Джим от всей души поддержал Мака:

– Мы должны использоваться любую возможность, док. Тут пригодно любое оружие.

Мак одобрительно вскинул на него глаза:

– Вот именно! Это правильная идея. Если Джой после смерти может сослужить нам хорошую службу, он должен это сделать. И нам до чувств отдельных людей в толпе не должно быть дела. И до соблюдения правил хорошего тона – тоже. Не забывай об этом.

Лондон стоял, слушая, потом не спеша кивнул.

– Вы правы, парни, – поддакнул он. – Вспомните-ка Дейкина. Из-за чертова своего грузовика он последних мозгов лишился. Я слыхал, в суд его завтра потащат за нападение.

Мак быстро вывернул болты и положил их в ряд на землю. Крышку заело. Он пнул ее, чтобы открыть гроб.

Джой лежал в гробу низко, маленький, до боли чистенький, в чистой синей рубашке и промасленных синих джинсах. Руки чопорно сложены на животе.

– Все, чего он удостоился, это впрыскивания формальдегида, – заметил Мак.

Щеки у Джоя поросли щетиной, казавшейся очень темной на фоне сероватой, воскового цвета кожи. Лицо было сосредоточенно и спокойно. Горькая ожесточенность покинула его.

– Он выглядит таким спокойным, умиротворенным, – заметил Джим.

– Да, – согласился Мак. – В том-то и беда. Не стоит показывать его ребятам. Кажется, что ему так удобно, хорошо. У парней может возникнуть желание испытать то же самое.

Доктор, подойдя, секунду глядел на покойника, а затем отошел и уселся на ящик. Взгляд его больших, грустных глаз был устремлен на Мака. Тот все глядел на Джоя.

– Хороший он был, коротышка наш, – сказал он. – Ничего для себя не хотел. Знаешь, он не слишком-то умным был. Но засела у него все же в голове мысль о том, что неправильно в мире все устроено, что негоже выбрасывать еду, давать ей гнить, когда вокруг столько голодных. Бедный дурачок не мог охватить это умом, понять, почему это так. И решил он, что в силах помочь исправить ситуацию. Хотелось бы знать, помог ли и насколько! Чертовски трудно это сказать! Может быть, и вовсе не помог, а может быть, помог, и сильно помог. Неизвестно. – Голос у Мака задрожал. Доктор не сводил взгляда с его лица, и на губах у него играла странная полуулыбка, не то саркастическая, не то добродушная.

– Джой ничего не боялся, – вставил свое слово Джим.

Взяв крышку гроба, Мак поставил ее на место.

– Не знаю, почему мы говорим о нем «бедный коротышка», – сказал он. – Джой не был бедным. И он был больше, крупнее, чем казался. Сам он этого не знал, да и заботило это его не слишком. В нем горел восторг воодушевления, всегда горел, даже когда его били. И Джим правильно сказал – он не боялся.

Мак подобрал болт, просунул его в дырку, крутанул отверткой.

– Прямо речь у тебя получилась, – сказал Лондон. – Может быть, лучше ты завтра с речью выступишь. Я ведь не горазд говорить. А ты хорошо так сказал. Звучит хоть куда.

Мак виновато вскинул глаза и оглядел Лондона, ища на его лице признаки сарказма. Сарказма не было.

– Никакая это не речь, – тихо буркнул Мак. – Мог бы я и речь произнести, но не хотел. А хотел я только сказать товарищу, что недаром он жизнь свою прожил.

– Так почему бы тебе завтра не выступить? Говоришь ты хорошо.

– Нет, черт возьми. Главный тут ты. Ребята разобидятся, если я стану речь толкать. Они ждут, что ты слово скажешь.

– Да что же мне сказать?

Мак один за другим вкручивал болты.

– Скажешь то, что всегда говорят. Скажешь, что Джой за них жизнь отдал. Скажешь, что помочь им пытался, и лучшее, что они теперь для него сделать смогут, – это сами помочь себе, а для этого им надо объединиться, заодно быть. Ясно?

– Ясно. Понял.

Мак встал и окинул взглядом шероховатую древесину крышки.

– Надеюсь, кто-нибудь полезет к нам, чтоб нас остановить, – сказал он. – Надеюсь, «бдительные» эти чертовы встанут у нас на пути. Даст бог, они не дадут нам спокойно пройти по городу.

– Угу, понимаю тебя, – кивнул Лондон.

– Ребята тогда полезут в драку, – продолжал Мак. – Внутри у них закипит обида, и им захочется, чтобы порох вспыхнул. У «бдительных» не так много здравого смысла. Надеюсь, с них завтра станется заварить кашу.

Бертон устало поднялся со своего ящика, подошел к Маку, тронул за плечо.

– В тебе, Мак, – заметил он, – самым причудливым образом совмещаются жестокость с бабьей сентиментальностью, зоркость и ясность взгляда с прекраснодушными «розовыми очками», через которые ты смотришь на мир. Не понимаю, как в тебе может сочетаться все это.

– Чушь собачья, – огрызнулся Мак.

Доктор зевнул.

– Ладно, – сказал он. – Оставим это. Я иду спать. Вы знаете, где меня найти, если понадоблюсь, но хорошо бы я не понадобился.

Мак быстро взглянул вверх. На полотнище палатки падали ленивые, тяжелые капли. Одна, вторая, третья – и капли застучали, забарабанили. Мак вздохнул.

– Я думал, пронесет. А теперь к утру ребята будут мокрые как мыши. И храбрости у них будет не больше, чем у морских свинок.

– И все-таки я отправлюсь спать, – повторил доктор и вышел, опустив за собой складку полотна над входом.

Мак тяжело опустился на гроб. Барабанная дробь капель ускорилась. Снаружи люди перекликались, и шум дождя заглушал голоса.

– На весь лагерь небось ни одной палатки не найдется, чтоб не протекала – сказал Мак. – Господи, почему всякий раз, как только представится шанс, обязательно что-нибудь помешает и все лопается! Почему нам вечно по шее достается – только так и не иначе!

Джим робко присел на ящик рядом с ним.

– Пусть это тебя не тревожит, Мак. Бывает, чем горше судьба бьет человека, тем яростнее он сражается. Вот и со мной так было, Мак, когда мать моя помирала и уже говорить не могла. Так горько мне стало, таким несчастным я себя вдруг почувствовал, что готов был на все. Так что не тревожься понапрасну.

– Опять ты ко мне цепляешься! – напустился на него Мак. – Будешь тыкать мне в глаза мои недостатки – ей-богу, разозлюсь! Ляг-ка лучше на девчонкин тюфяк. У тебя рука раненая. Разболелась, поди.

– Жжет немного, а так ничего.

– Ну, ложись вот здесь и постарайся заснуть.

Джим начал было протестовать, но потом побрел к тюфяку и растянулся на нем. Рана пульсировала, отдаваясь болью по всему плечу и груди. Он слышал, как все сильнее барабанят капли, пока дождь не стал хлестать палатку как розгой. Влага проникала внутрь, и было слышно, как в центре, там, где палатка протекала, крупные капли с тяжелым стуком падают на крышку гроба.

Мак, обхватив голову руками, все еще сидел возле гроба, а настороженный, как у рыси, взгляд Лондона неотступно был устремлен на лампу. Лагерь вновь затих, и с безветренного неба все лил и лил дождь. Час проходил за часом. Свет висевшей на шесте лампы постепенно тускнел, огонек сникал, прижимаясь к фитилю, потом пламя вспыхнуло в последний раз и погасло.