Емельян мужик здоровый, борода по грудь, ручищи такие, что быка передавить можно. Прежде в деревне знали его как охотника. И не было ему равных в этом деле. Сказывали даже, будто у Емельяна рука заговоренная, какую цель наметит – всегда попадает. Он и в самый худой год из леса дюжину лисиц выносил. От Бога ли, от черта был сей дар, никто про то не ведал, но Емельяна люди по суеверию своему побаивались. Хотя с одной поры стал Емельян лес десятой дорогой обходить. Охоту вовсе забросил. Что, почему – поди дознайся.

– Не можно мне. – проворчал он себе под нос.

– Уж вы как знаете, а я свою скотину покуда в хлеву подержу. Авось и отыщется пастух порасторопней. – Баклушин сказал, что отрезал.

Знал Данилка, перечить ему люди не осмелятся. Станут нового пастуха искать.

Баклушин уж уйти собрался. Но тут, о чудо – Любава, агнец Божий, на грудь к отцу припала:

– Пожалел бы ты, тетенька, сироту. Коровушки теперь пугливы, за чужим не пойдут. А Данилку они любят. Не будет нам проку от другого пастуха.

Данника едва на ногах удержался. Не ожидал себе такую заступницу. Ему-то думалась, Любава и знать не знает, что он есть на белом свете.

Баклушин лишь поглядел на дочь – всю его суровость как рукой сняло. Еще и слово в ответ не сказал, а люди уж подхватили. Любили Данилку.

– Верно!

– Верно говоришь, Любава. Не пойдут коровы теперь за другим.

– Данилка их какой год пасет! Не его вина, что волкам в лесу есть нечего.

Сама попадья голос подала:

– Оставим Данилку, пущай пасет.

– А… – Баклушин махнул рукой, – паси ужо.

-3-

Как добрел до дома, Данилка не помнил. Перед глазами так и сияло лицо Любавы Баклушиной. Ох и жаркие думы посеяла девка в его душе! Люди перед Данилкой расступались. Жалели паренька. Иной ворчал:

– Эх ты, башка соломой крытая, уже и с Лешием сговороиться не можешь…

Чьи то были слова Данилка смекнул только когда захлопнул за собой дверь студеной избы. Кажись самого Емельяна.

Дом Данилкин стоял на отшибе, в конце села. Родители давно померли. С тринадцати лет рос парнишка сиротой. Тем и кормился, что пас чужой скот. Своим покуда обзавестись не пришлось. Была правда у Данилки бабка, но и та не родная. Отец его помер когда мальчонка только-только на ножки встал. Спустя четыре года мать сосватал дядька Егор. Она и пошла. А куда деваться? Худо в деревне без мужика. Пошла – не пожалела, хоть и был Егор старше ее, почитай, годков на двадцать. Работящий, хозяйственный и с сыном, как с родным обходился. Данилка и не помнил, чтобы отчим когда на него руку поднял. Если только иной раз по загривку шибанет. Но парень зла не держал, все за дело.

Нет, что и говорить, при матери да Егоре хорошо жилось Данилке. В сиротской доле иное житье. Бабка Акулина, мать Егора первое время глядела за мальцом. Хотя в тринадцать-то лет какой уж малец! Нужда приспеет, в миг из отроков в мужиках окажешься. В деревне что? Главное была б силенка. А Данилка парень не из хилых. Пройдет пора пастушья, так и зимой здоровому парню завсегда в деревне работа найдется. Кому дров наколоть, кому забор подлатать. На селе вдов хватает, мужицкие руки зря не пропадут. Егор-то еще сызмальства учил его по плотницкому делу.

Изба у Данилки крепкая, добротная. Егор своими руками ставил. Снаружи глядеть любо-дорого. А вот как дверь изнутри затворишь, сразу почувствуешь – не обласканы стены женской заботой. Нет в избе уюта. Данилка давно мечтал: хозяйку б сюда. Да и пора пришла, девятнадцатый год уж. И девки на него глядели, парень видный, рукастый. Да только беда – кроме Любавы Баклушиной ни одна ни мила.

Так и грезил Данилка думой несбыточной до сего дня, пока Любава на людском сходе не вступилась за него пред отцом. Тут уж душа с ног на голову! Авось и глянется он Любаве? Чего в жизни не бывает. Залетела в голову шальная мысль, не изгонишь.

Всю ночь маялся Данилка, глаз сомкнуть не мог. Лишь задремлет, то Любава грезится, то волки с телятами. Вот снится ему: волк подкараулил теленка и тащит в лес. Данилка спохватился, кинулся следом. Несется, ног не зная. Вот уже нагнал. Как вдруг зверь сам остановился, повернул к нему свою морду. Глядит Данилка, а теленок уж задушенный лежит. А тут, откуда ни возьмись, вместо волка Любава стоит. Смотрит своими глазищами, а в лице укор. Так и говорит ему: «Эх, ты! Я-то понадеялась, пред батюшкой за тебя вступилась, а ты опять теленка не доглядел! Не пойду за тебя, башка соломой крытая, уже и с Лешим сговориться не можешь!».

Проснулся Данилка, под рубахой холодный пот. Последние слова Любавы так и бьются в голове. Вышел из избы. Во дворах еще петухи не проснулись. Зачерпнул из колодца студеной воды. Окатился с макушки до пят, чтоб скорее сон согнать. И лишь теперь сообразил, что слова эти еще на сходе слыхал. И вовсе они не Любавы Баклушиной, а Емельяна. То ли всерьез дядька сказывал, то ли так, в сердцах бросил… Да только запали они в Данилкину душу. Так и пришла мысль сама собой: А верно, с Лешим что ли, сговориться?

Прежде-то во все эти истории с лесными, да домашними духами Данилка не шибко верил. Вот бабка Акулина о них много сказывала. Каждый вечер оставляла для домового миску с молоком. Проснется утром – миска пустая. Бабка крестится, а Данилка про себя посмеивался. Здесь и без домового на молоко охотники найдутся, кот под лавкой ночи напролет мышей караулит, неужто миску с молоком проглядит?

–4-

Весь день Данилка думу думал. Даже скот за деревню не погнал. Вывел к реке на поляну. Полянка тесная, земля близ речки пустая – песок да камни. Коровы мычат – худо им без травки. Зато от леса далеко, а значит и от волков. Для Данилки это важнее. Не может он пред Любавой осрамиться.

Вечером разогнал скот по дворам – и к бабке Акулине. Мать Егора совсем стара. Только и может, что по избе ноги передвигать. А уж дров принести или воды – труд непосильный. Вот Данилка и наведывался к ней каждый день.

Данилка Акулине хоть и не родной внук, зато единственный. Старуха его нежила, как могла, щами да булками сдобными. Данилка и сам рад у бабки бывать. В холостяцкой избе одни сухари.

Вот перекрестила Акулина миску с супом, поставила перед Данилкой:

– Ешь внучек.

Данилка усмехнулся.

–– От кого харчи крестишь? – сам-то конечно знал, но надобно было разговор завести, да так, чтобы бабка не смекнула, что он нарочно спрашивает.

– Хм…от кого? Мало что ль у православного человека врагов. Крест на изгнание всякого супостата дан, вот и крестись. И как ложку берешь, и как коров в лес ведешь – крестись. Глядишь, волки и перестанут скотину из стада таскать.

– Кабы так, я б давно всех коров перекрестил. – вновь усмехнулся Данилка. – Может от того их Леший и не бережет, что они не крещеные?– Сказал вроде в шутку, а сам слушает, что бабка ответит.

– Начто ему твои коровы? – только зевнула старуха.

– А раньше, я слыхал, пастухи нарочно с Лешим в сговор вступали, чтобы он их стадо берег, – не отступал Данилка.

– Раньше бывало. Иные так могли лесного хозяина ублажить, что он не только за стадом глядел, но и пас заместо пастуха. – оживилась старушка.

Понял Данилка, что за верную ниточку зацепил. Рассказывать про всякую невидаль бабка Акулина была мастерица. Деревенские девки ее сказы со всей деревни слушать прибегали. Не то быль, не то небыль, а нервы щекочет. Особенно когда после посиделок домой по темну идешь.

– Так ведь и пастухи прежде были, что колдуны. – подливая внуку суп, прошамкала бабка. – К ним люди и хворь снимать шли, и раны заговаривать.

– Как это?!

– С лукавым поведешься, еще не то сумеешь. – перекрестилась старуха.

– А не брешешь? – прищурился Данилка.

– Это ты сызмальства такой не верующий, а поживи с мое, тогда и поглядим. – проворчала старуха.

– Как же можно Лешего из леса вызвать? Он ведь абы кому не кажется…

– Это верно, абы кому ему казаться не за чем. Леший любит чтобы к нему с почтением. Вот, к примеру, приспеет пастуху пора стадо на пастбище гнать, берет он яйцо то, что со Святой Пасхи осталось и идет в лес. Идет, да глядит, кака береза ему покажется, под ту яичко-то и кладет.