Эсбен зачерпнул ложку супа, подул на нее.

– Очень хочет отсюда уехать, помогает отцу, копит деньги, но это не главное. Я хотел поговорить о другом, – он потянулся к бокалу, сделал несколько глотков вина. – Мы видели листовку о розыске Клеменса. Сив сказала, что Янссоны каждый год развешивают новые.

– Что?

– Да.

– Боже мой.

– Я знаю, что последние несколько лет мы не заговаривали о том, что случилось, но чертова листовка… Я опять думаю обо всем этом.

Кайса накрыла руку Эсбена ладонью.

– Ты все еще уверен в том, что это сделали они. Верно?

– Да. Черт возьми, да. Они как-то навредили ему. Я не знаю. Не знаю специально или случайно. Но это были они.

Эсбен и Кайса придвинулись друг к другу, как заговорщики, которые боятся, что их могут подслушать.

– Это серьезное обвинение. Ты же знаешь.

– Знаешь, что еще серьезно? Убийство.

Эсбен смотрел на сестру неотрывно; зрачки его расширились.

– Ты правда веришь, что его нет в живых?

– А ты?

Кайса закрыла глаза. На ее щеках тоже выступил румянец, но совсем не от холода. Они никогда не говорили об этом столь прямо. За все девять лет – ни разу. Она знала ответ, но сказать вслух – это совсем другое. Это не то же самое, что подумать. У нее сложилось стойкое ощущение того, что она убьет последнюю надежду, если откроет рот.

– А ты? – нетерпеливо повторил Эсбен, запуская ладонь в растрепанные волосы.

Он редко перехватывал инициативу. Из них двоих ведущей всегда была Кайса, но только не в этот раз. Она стушевалась. Обхватила обеими руками наполовину опустевший бокал.

– Скажи мне. Не молчи.

– Я не думаю… не думаю, что он жив.

Эсбен выдохнул, кивнул и выпрямил спину. Взгляд его был лихорадочным, блуждающим.

– Но я не уверена, что все было так, как считаешь ты. Я не уверена, что это сделали они.

Эсбен вскинул брови.

– А кто еще? – возмущенно спросил он.

– Я не знаю, Эсбен.

– Или ты просто не хочешь в это верить?

– Послушай, было расследование. Им даже не были предъявлены обвинения.

– Все дело в привилегиях.

– Какие к черту привилегии, когда происходит такое?

– Я знаю, в чем дело. Ты просто защищаешь его.

Выражение лица Кайсы изменилось. Она возмущенно, почти яростно посмотрела на брата.

– Что? Я никого не защищаю!

Эсбен на мгновение закрыл лицо руками, потом осушил бокал до конца и налил себе еще вина.

– Ладно. Извини.

Кайса отодвинула в сторону почти нетронутую тарелку супа. Аппетит у нее пропал.

– Ты читал книгу, которую написал отец Клеменса и Мартена?

– Читал.

– Давно?

– Пару лет назад. В тот же год, когда она вышла. А ты?

– И я. Мне так хотелось прочесть ее, но внутри оказалось столько боли, что я не могла читать быстро. Порой я заставляла себя. Иногда мне хотелось избавиться от нее.

– Понимаю. Налить тебе еще?

Кайса подставила бокал.

– Я не представляю, что испытывают Йорген и Улла. Да и Мартен тоже. Когда я думаю об этом становится невыносимо. В конце книги Йорген пишет о том, что единственное, что принесет им хоть какое-то облегчение это…

– Узнать, что случилось, – закончил за нее Эсбен.

– Верно. Я так хочу чем-то помочь, но в моей памяти нет ничего полезного. Я помню еще меньше, чем тогда. Да и потом… Меня там даже не было.

Эсбен долго молчал. Потом поднял глаза на Кайсу и хрипло прошептал:

– Если бы я не отключился, то все было бы в порядке.

– Ты не можешь этого знать.

Она знала, что Эсбен винил себя все эти годы. Кайсе так хотелось снять этот груз с его плеч, но есть вещи, с которыми ничего нельзя поделать. Человек, опоздавший на самолет, который потерпит крушение, будет винить себя в том, что остался в живых.

Эсбен подвинул к ней тарелку остывшего супа.

– Тебе нужно поесть. Давай.

Она не стала спорить. Ужин они заканчивали в тишине, прерываемой еле слышным звучанием радио.

Стояла глубокая ночь. Кайса не спала. Она лежала в одежде на застеленной постели. Из комнаты Эсбена не доносилось ни звука, но Кайса знала наверняка, что ее брат тоже не может сомкнуть глаз. Она думала об их вечернем разговоре и пыталась вернуться в прошлое. В памяти воскресали высокий столп огня, густота деревьев, громкий смех и песни. А потом – посреди всего этого – Эсбен с разбитым виском, вопросы и обеспокоенные взгляды. Поиски в лесу. Полиция. И вопрос, интересующий каждого жителя города: куда пропал младший сын Йоргена и Уллы?

Кайса перевернулась на спину. Рядом с ней лежал телефон. На экране мелькало непрочитанное сообщение от Йоханнеса. «Может поговорим?» Хватит с нее разговоров на сегодня. Да и говорить ей с ним больше не о чем. Она уже сказала ему все, что могла. Поставила точку. Не запятую, не многоточие, а огромную черную точку.

Она попыталась представить, каким бы был Клеменс – встреться они сейчас. У нее это плохо получилось. Он так и остался для нее мальчишкой пятнадцати лет, всюду таскающим за собой фотоаппарат и диктофон. Самым верным другом в ее жизни. Кайса была уверена, что они бы продолжали общаться. Продолжали бы поддерживать связь. Клеменс был одним из тех людей, которые входят в твою жизнь и остаются в ней навсегда.

Был.

Она не впервые думает о нем в прошедшем времени, но после разговора с Эсбеном это чувствуется острее. Но что, если он еще жив? Тогда, где он? Почему за столько лет не дал о себе знать? Клеменс бы ни за что не позволил семье и друзьям беспокоиться за него. Он бы сделал все возможное, чтобы попасть домой. Если был бы жив.

В этом Кайса была уверена.

Эсбен тоже не спал. Он даже не был в постели, а сидел за письменным столом, запустив руки в волосы. «Я не уверена, что это сделали они». Так сказала его сестра. Она так думала. Эсбен же был уверен в обратном. Он потянулся к давно остывшему кофе и сделал глоток. Можно ли доказать их вину теперь, когда прошло столько времени? Но как? Как это сделать, когда доказательств не нашлось даже тогда? Он не знал этого.

Рамон и Матео находились в своей комнате. Рамон перебирал содержимое ящиков стола, пытаясь отыскать серьгу на смену той, что сейчас торчали у него в ухе. Матео лежал на кровати, листая комиксы. Братья были ночными созданиями и часто ложились спать лишь под утро. Их отец честно пытался бороться с их режимом, но его попытки всегда оборачивались провалом. Его дети умели бунтовать и сражаться за свои права. Он сам научил их этому, едва они научились ходить. После разговора с директором Альваро попытался отчитать Рамона за драку с одноклассником, но сын не дал ему и шанса. «Расизм – последнее дело. Разве это не твои слова? Почему мы с Матео должны терпеть такое? Мы не собираемся унижаться. Если я могу с этим что-то сделать, то я буду. Слова здесь ничего не значат. Никто не воспринимает их всерьез». И все в таком духе. Альваро разрывался. С одной стороны он был рассержен, с другой – горд. Он воспитывал сыновей борцами. Ему нравилось видеть, что его усилия не прошли даром, но отцам было положено ругать детей за школьные драки, сбитый режим и слово «motherfucker», так часто звучавшее из колонок в комнате. Может, он и был никудышным отцом, но зато отношения с сыновьями у него были прекрасные. Они были друзьями. Рамон и Матео знали, что могут доверить отцу все свои переживания и секреты. Он поддержит их.

– Почитай вслух, – попросил Рамон, на корточках изучая содержимое очередного ящика, который он вытащил из стола.

– Ты идиот? Это же комикс.

– У меня отличное воображение. Давай.

Матео фыркнул и начал читать:

– «Это она сделала меня главным после того, как ты чуть не сорвал прикрытие команды, Дэдшот! И следи, куда тычешь пальцем, друг!»25 Дальше?

Рамон кивнул, и Матео продолжил читать. Спустя десять минут брат прервал его, объявив, что наконец-то отыскал серьгу.