– Это есть… Пробелы присутствуют.

– Ну, это мы поправим. Время есть. Хотя Вы и не бессмертный, но я вижу – проживете долго. А пока готовьте себе резиденцию, устраивайтесь. Вадит поможет – он у нас мастер. А на сегодня мы закончили.

Он встал и, не прощаясь, двинулся к выходу. За ним двинались Звяга, у ног которой, звеня цепочкой, вертелся котейко-демон, следом потопал толстяк Мизгирь. На площадке вокруг жаровни остались кроме меня еще трое: кореннастый Вадит, высокий цыганистого вида мужик лет сорока, одетый с ног до головы в кожу, и изящная мадам субтильного телосложения и неопределенного возраста с короткой светло-русой стрижкой. Савватеич как-то незаметно испарился.

– А не употребить ли нам коньячку? – Хитро подмигнул Вадит.

– Да под соответствующую закусь, – согласно кивнул цыганистый.

– Алкаши!– Резюмировала мадам.

– А Вы откажетесь, дорогая Изгальда?

– Не дождетесь!

– А Сергеич нас поддержит? Или проигнорирует, побрезговав?

– Ну, если только слегка, – поосторожничал я. – Вы, Вадит, обещались меня обустроить.

– Слегка мы не умеем. От рюмки откажемся, стакан выпьем! – Сообщил цыган.

– А насчет "обустроить" – и говорить нечего. Лично займусь и сделаю в лучшем виде, – заверил Вадит.

– Тогда я с вами. Только…

– Без всяких "только", – строго сказал цыган, доставая из-под полы кожаной куртки, объёмистую флягу. – Ты в коллектив вливаешься, вот и ставь стол!

– Так я не прихватил ничего…

– Так у нас все с собой! Главное – традиции и уважение, – цыган протянул мне флягу. – На время даю.

– Вернуть постараюсь. Виноват! Вернуть обещаю.

– О, молодец! На ходу подметки режешь… А то "постараюсь", – заржал Вадит. – Фляга эта неубываемая и многофункциональная: что загадаешь – то и польется в стакан. И похмелья поутру не будет.

Он пнул жаровню, и та стала расти в высоту и в ширину. По мере увеличения, она трансформировалась в чугунный же стол, посреди которого в небольшом мангале продолжали весело плясать языки пламени. Откуда ни возьмись, возник Савватеич с угрожающего вида ведром маринованного мяса, большим караваем и прочими съедобностями. Жаровня, закончив трансформацию, отрастила на каждую персону по серебряному кубку и блюду. Вилки и ножи, похоже не предусматривались.

– Давай, Лексо, ты на разливе. Только не забывай спрашивать, кому-что.

– Лексо?

– Так по нашему, по-цыгански, Алексей будет. Не обидишься?

– Как не называйся, а человеком оставайся.

– Правильные слова, а вот за то и выпьем!

–Рано, – веско проговорил Савватеич. – Сперва за встречу полагается.

– Не будем спорить с уважаемым человеком, – согласился Вадит.

Я обошел по кругу стол и наполнил кубки в соответствии с пожеланиями. Удобная хреновина! Мечта русского человека… Ради прикола себе пожелал «Голубую марку» от Джонни Уокера. Со льдом. Реально лед насыпался, правда мелкий и круглый, как крупный град. Выпили за встречу. Снедь брали руками, особенно не заморачиваясь с отсутствием приборов. Прям, средневековье. Высокое. Хорошо, руки о бороды не вытирали – салфетки присутствовали.

– Наливай по второй. За знакомство! – Провозгласил Емельян.

– Так мы еще не все знакомы, – возразил я.

– А мы за будущее знакомство. А то байки длинные будут, а процесс прерывать нельзя…

Я пошел обходить стол по второму разу, но меня остановил цыган.

– Будя скакать. Раз выказал уважение – мы оценили. Просто соседу налей и передавай флягу.

Ну и правильно, что я – халдей? Дело пошло быстрее и комфортнее. Слово взял Вадит и начал излагать свою историю:

– Про меня много небылиц ходит. Не всему верь. Родился я в 1505 году в Великом московском княжестве, в небольшой деревеньке. Аккурат как на престол московский царь Василий, батюшка Ивана Грозного, вступил. По рождению крещен был Гаврилою, но меня так недолго звали. Мать скончалась родами, батя, Петр Иванович, помер, когда мне лет двенадцать было. Осталась мне от них изба, размером с шифоньер, да рухлядишко кое-какое. С тех пор я и батрачил, и за разную работу брался, но был беден, как церковная крыса. Потому что везло мне, как утопленнику! За что не возьмись и чего не коснись – здравствуй прах, привет убытки! Прозвали меня за мою бедность да неудачливость Шишом. Как-то на одной неделе меня аж четырежды в приказ волокли: за порчу имущества, два непреднамеренных убийства и членогубительство.

– Это как так у Вас ловко вышло?

– Да одолжил у соседа-купца лошадь, дров привезти, а она споткнулась и ногу сломала. Это потом уже, тогдашние «стендаперы» насочиняли, будто я её к саням за хвост привязал, да и оторвал его. Просто ногу сломала! Во-о-от… Потащил меня сосед в приказ, убытки стребовать. Да на мосту я поскользнулся и вниз загремел. И в этот момент сани проезжали по льду. Так я на возницу и свалился. А он старый был – взял и помер от такого обхождения. Сынок его с бабой своей визг подняли – и тоже к судье. А до суда дорога неблизкая, и пришлось нам заночевать на постоялом дворе. Постелили мне на негожей полке под самой крышей, а я так попереживался и изворочался, что полка рухнула на люльку с хозяйским младенцем. И задавила насмерть…

– Страсти какие!

– Это вам страсти, а в то время всем очень забавным казалось. Как анекдот пересказывали. Ну я понял, что ловить мне нечего. Три беды на меня ногти грызут! Подхватился я – и в сени, оттуда на двор, через плетень и долой со двора. Сыск на меня кликнули. За «…истребление населения через наскакивание с высоких предметов». А я у зазнобы спрятался. У той мужик на торг поехал. Со мной опять всё нормально, но не успел отдышаться – муж вернулся. Кобыла расковалась. Это зимой-то! По снегу. Только я в такую жопу попасть мог. Ну, мужик вообразил, что я к его супруге на случку прибыл (правильно, в общем, решил), ухватил большой плотницкий топор – и ну меня по избе гонять! А я не полено, чтоб из меня Буратину строгать. Схватил чугун со щами кипящими и в него запустил. Как он завыл! Ужас. Обварил я ему всю детородность. Он – орать! Народ бежит меня хватать. Ну я и сбёг… До сих пор не могу понять, как я через те сугробы по глубокому снегу от верховых убежал. В лесу спрятался. Зипунишко худой, чоботы дырявые, замерз как жаба в морозильнике. Да еще в медвежью берлогу провалился: тогда леса стояли – не чета нынешним. Под Москвой медведи водились… Вот я и угодил прям на косолапого. А он ничего, не проснулся даже. Только лапой подмял меня под бок. Лежи, мол, тут тихо. Завтраком станешь! Пришлось лежать. Пригрелся, да и уснул. Умаялся очень. Долго ли спал? Не знаю, сказать затрудняюсь. Однако голод и естественные позывы, в конце концов, дали о себе знать. Очнулся я раньше мишки. Уже хорошо. Пятясь, пополз из норы, как выпрастался из-под медвежьей лапищи.

Уже вылез почти, да тут медведь поднялся. Заревел – видно, холодно ему стало без меня лежать! Содомит шерстяной. Я рванул от берлоги – этот козел, в смысле, медведь – за мной. Хорошо, он после сна ещё в себя не сразу пришел. Бегу, силы кончаются, эта скотина сзади пыхтит. Вдруг натыкаюсь на служивых людей, они тогда даже и стрельцами не назывались, по-моему. Я меж ними пробежал, они рты разинули. А зря. За мной медведь… Как он их рвал! Они ему тоже неслабо отвесили. Но порохового оружия у них не было – тогда даже сабли только у зажиточных были. Ну или у начальных воинских людей. Лук был у одного, у двоих топоры, у двоих кистени. Это я уже потом узнал, когда вернулся и обобрал покойников да шкуру с Потапыча снял. Победили они друг друга. Схоронил я служивых в бывшей медвежьей берлоге, чтоб зверье не попортило. Забросал снегом, камнями да ветками вход. Крест топором сладил. Молитву за упокой отчитал. Подобрал, что унести смог – ножи, топор, одежу, да денег немного. Шкуру забрал мишкину. Ночевать. К деревням было не сунуться – могли споймать. А могли и прибить… Двинулся в сторону Смоленска, новой доли пытать. Да только вместо лучшей доли нашел неволю. Заморочил меня леший уже под самым Смоленском, увидал, что сплю на медвежьей шкуре, и решил, что это я косолапого завалил. Обернул меня в ту шкуру, языка людского лишил. Тридцать лет – срок жизни медведя! – я ему в зверином облике служил. Людей драл бывало. Скотине, в лес зашедшей, хребты ломал. Как минуло тридцать лет, так спало заклятье. Разобрался дух лесной в моем деле, да и расстроился за свой скорый и неправый суд. Совести то у него нету, откуда у демона совесть, но обиду он чувствует остро. От самого себе особенно. Обидно ему стало, и взялся он во искупление обучать меня лесным да земным чарам. А я за тридцать годочков и сам кое-чего скумекал… Учеба быстро пошла. Много чему научился! Зверя, дерево, человека, чувствовать-пользовать, растить-губить. Силу брать могу хоть от дерева, хоть от зверя, хоть от человека, тем самым век свой продлевать да лихие дела творить. Могу клады искать, землю, каменья да металлы двигать, посредством чего и тебе убежище устрою. Так что будет нужда – обращайся. Вы закусывайте, а я – обещанное исполнять. Тагар пока о себе расскажет – я и обернусь, к горячему поспею.