Тыльной стороной руки он отёр пот со лба, убрал камеру в сумку. Я всё ещё стояла в жёлтой декорации.

– Молодчина, – сказал он, потрепав меня по щеке.

Я была настолько ошеломлена, что не могла противиться такому фамильярному обращению со стороны незнакомца. В моих глазах он обладал бесспорной властью – камерой, которая могла сделать меня моделью.

Что это только что было? Моя первая в жизни фотосессия? Для меня это важно, очень-очень важно, но я не шучу, когда говорю, что мне казалось, будто всё это происходило не со мной. Я хотела отмотать время назад и ещё раз проиграть эту сцену на первом этаже пустого музея. Прожить её более осознанно. Интересно, он пришлёт мне фотографии?

Нарочито элегантно, как джентльмен, он взял меня под руку и потащил вверх по лестнице. Я медленно переставляла ноги. Он громко пыхтел – это было одновременно трогательно и неловко.

– Меня зовут Соня, – тихо сказала я.

Наконец мы поднялись на третий этаж и оказались в набитой людьми галерее. Фотограф не отпускал мой локоть. Его рука сжалась сильнее, как только мы оказались в толпе. Он протащил меня к столу у стены, где стояло красное вино и башенка пластиковых стаканчиков. Свободной рукой он взял стаканчик с вином и протянул мне. Многое я бы сейчас отдала за возможность выпить, но в вине калории, калории, калории.

– Я пью только воду. В вине калории. Много калорий, – с застывшей улыбкой я отказалась.

– Это правильно. Я тоже не пью, а то фокус не поймаю, – сказал он и рассмеялся заливистым смехом, перешедшим в глухой кашель.

Воспринимать искусство я была не способна. Вернисаж в принципе не для этого – он уничтожает все условия для восприятия искусства. Люди, которые приходят на открытия выставок, очарованы не искусством на стенах, а другими людьми вокруг.

От мимолётных соприкосновений с чужими телами я испытывала раздражение, но зато теперь у меня был поклонник. Ещё полчаса назад не было, а теперь есть. Я стала его музой на этот вечер, а может, и дольше. Кто знает, что будет дальше? Может, он устроит мне настоящую фотосессию в студии?

Он не участвовал в выставке, но знал всех и каждого на этом вернисаже. Он входил в тусовку провинциальных фотографов, которые одержимо мерились размерами объективов. У него были смешные, какие-то мультяшные ужимки, ни дать ни взять лепрекон из одноимённого фильма – мохнатые брови, порочная улыбка и горящие глаза. Он старался сохранять серьёзность, но всё время срывался на хохот – возможно, это я его смешила – и так и продолжал держать меня за руку, крепко, как свою камеру. Он мог внахлёст сомкнуть пальцы вокруг моего предплечья. Чувствует ли он, как из локтя торчит, перекатывается под кожей острая косточка?

По очереди он подводил меня к группам людей, пьющим вино, и как ни в чём не бывало представлял:

– Знакомьтесь, моя племянница. Правда, красотка?

– Какая худенькая, – отвечали они.

Я, конечно, таяла от восторга.

Затем он увёл меня, чтобы познакомить с именитым фотографом:

– Смотри, кого я привёл! Моя будущая модель.

Сердечко ёкнуло при слове «модель». Он был уже не лепреконом, а моим чрезвычайно добродушным и щедрым дядюшкой. Именитый фотограф рассмеялся. Я, пребывая под глубоким впечатлением от сказанного, пыталась изобразить на лице то, что, как мне казалось, можно принять за улыбку.

Он показывал меня, как диковинку, как свою гордость, а я не хотела прослыть неблагодарной. Я чувствовала себя самым драгоценным экспонатом на этой выставке. В самом деле, мне так понравилась эта игра, что я сама уже ни капли не сомневалась, что действительно прихожусь племянницей этому дяде Саше. А всё-таки интересно, пришлёт ли он мне фотографии? Ведь должен прислать.

Наконец он выпустил мою руку, чтобы почесать нос, и снова достал камеру из кофра. Не отходя далеко, сделал несколько кадров набитого людьми зала.

– Хочешь пофоткать? – он повернулся ко мне.

– Пофоткать?

– На, держи. – Он снял с шеи ремень и всучил мне камеру.

Она оказалась неожиданно тяжёлой. Чуть не выронив её, я так громко вскрикнула, что все в зале оглянулись. Если бы могла краснеть, я бы покраснела, но я утратила эту способность вместе с половиной тела. Он рассмеялся и надел ремень мне на шею.

– Так не упадёт.

Я держала её, словно чудо, каковым она и была. Направляла объектив и задерживала дыхание, прежде чем сделать снимок. Посмотрев на экран, я испытала восторг. Это удовольствие было для меня новым. Снимок получился смазанным, но в нём было что-то такое, что пробудило во мне азарт и желание продолжить.

Вот, оказывается, чего мне не хватало – фотоаппарата. С ним я почувствовала себя защищённой. Уже смело пошла по галерее, фотографируя всё подряд. Хотя больше месяца я ни с кем, кроме мамы, толком не общалась, я не стеснялась близко подходить к людям и совать объектив им в лицо, а затем молча отходить к другим. Толпа была для меня неким единым организмом.

– Неплохо, – сказал дядя Саша, прощёлкивая снимки, и похлопал меня по плечу. На волне смелости я решилась спросить у него:

– Вы скинете мне фотографии?

Вопрос вызвал у него смех. Он ничего не сказал, лишь ещё сильнее сжал мой локоть.

Я плохо получалась на фотографиях – так я считала. Я была не просто нефотогеничной. Фотография шла настолько вразрез с тем, как я себя видела, что в этом гротескном изображении я не узнавала себя. Не нашёлся ещё фотограф, который снял бы меня так, как я сама себя видела. Может быть, этот фотограф, который назвался моим дядей, тот самый? Может быть, встреча сегодня не случайна? Может быть, сама судьба свела нас, чтобы он запечатлел мою недолговечную красоту?

Я знала, что красота недолговечна. Дело даже не в возрасте. Дело в голоде. Я знала, что не смогу долго удерживать голодного зверя под контролем. Нельзя победить голод. В конце концов голод победит. Когда-нибудь, я не знала, когда именно, но до тошноты чувствовала ужас подступающей неизбежности. Как бы ни хотелось верить в обратное, но где-то глубоко внутри я понимала, чем грозит голод. Понимала, что у всего есть оборотная сторона. Оборотная сторона анорексии – срыв. Я закрывала глаза и видела себя огромной, как лежбище моржей, тушей. Мне придётся дорого заплатить за худое тело.

Я не всегда была худой. Да-да, но это секрет. Никто на этой выставке не должен узнать. Никто вообще не должен узнать. С другой стороны, мне хотелось показать всему миру и этому фотографу в частности, какой я была до. До того как приблизилась к идеалу, чтобы он понял, каких трудов стоила эта фигура, что я не просто худая от природы девочка. У меня запутанная история. У меня есть опыт и чувства. Я глубокий человек.

Захотелось выдернуть его из толпы, отвести в угол и рассказать всё. Всё, на что мне пришлось пойти. Речь не только о диком животном голоде. Мне пришлось потерять половину волос и всю зубную эмаль. Попрощаться со сном и людьми, которые были в моей жизни до Аны. Срывать голос при каждом разговоре с мамой, ведь я могла только кричать. Вот и сейчас мне хотелось кричать. Хотелось, чтобы он увидел не только идеальную фигуру, но и жертву. Жертву, которую я принесла, которую приношу сейчас. Хотелось, чтобы он меня пожалел. Хотелось уткнуться ему в плечо и заплакать. «Я так голодна», – сказала бы я. Я была голодна, но это не значило, что я хотела есть.

Я не всегда была худой, и страх снова набрать вес преследовал меня, как и всепоглощающие, всепроникающие, вездесущие мысли о еде. Я засыпала и просыпалась с мыслями о еде.

Я не была худой, когда влюбилась. Я полюбила его с первого взгляда, с первого сказанного им слова, и даже раньше. Казалось, я любила его ещё до своего рождения, до сотворения Вселенной. Да и как можно было не влюбиться в высокого, два метра ростом, поэта с копной непослушных чёрных кудрей?

Удивительно, что этот мальчик – звезда школы – увидел во мне что-то, чего не видели другие.