В некоторых местах забор тесно сливался в единое целое с главным корпусом, откуда мы с ней вышли, и, с двумя зданиями поменьше. Все возможные места выхода за пределы психушки густо запутаны колючей проволокой.

Ровные стены забора и зданий утыканы острыми стёклами. В некоторых местах видны пятна засохшей крови и лохмотья окровавленной одежды.

Свидетельство бывших попыток побега из психушки. Даже многочисленные скелеты кошек и птиц указывают на то, что отсюда бежать никому невозможно.

– Это бесполезная мечта. – сказала Мамочка, словно прочитала мои мысли. – За сто лет отсюда не убежал ни один человек. Если ты будешь со мной откровенным, то мы с тобой убежим из этой страшной ловушки.

– Ты разве здесь не работаешь? – удивлённо, спросил, её. – Вроде ты тут свободно ходишь всюду?

– Здесь родилась. – шёпотом, ответила Мамочка. – Свободна, только внутри этого колючего двора больницы.

Она показала рукой вокруг зловещего забора. Мы подошли к небольшому домику, который был одновременно кухней и прачечной психушки. Мамочка показала мне знак молчания.

Мы прошли дверь кухни, помещение которой разделено рядами столов и разных печей. По количеству кухонных принадлежностей можно было определить примерный состав больных и служащих.

Возможно, что это сотни человек? Почти воинская часть служащих и психов. Представляю, сколько здесь проблем с таким количеством больных?!

– Мне по списку на общаг. – сказала Мамочка, кухарке, когда вошли на кухню. – Плюс дополнительный обед на службу. Парень будет работать с нами. Его поставили на наше довольствие. Положите ему мяса.

Жирная кухарка подняла на меня глаза, налитые кровью от злости, словно её собирался сейчас объесть. Ничего не говоря, кухарка жестом руки показала подчинённым ей женщинам и те быстро стали выполнять её задание.

Два эмалированных ведра заполнили продуктами, словно помоями для животных. Две стопки, по высоте эмалированных вёдер, приготовили комплексные обеды. В ведро опустили половники и закрыли крышками.

В две чистые наволочки от подушек положили нарезанный хлеб, и все вместе связали. Взял то, что было тяжелее. Два эмалированных ведра. Она взяла две стопки комплексных обедов и наволочки с нарезанным хлебом.

Пошёл во двор впереди Мамочки. Ведра настолько тяжёлые, что не прошёл и половины двора, а руки мои сильно затекли. Поставил ведра прямо на середину бетонной дорожки.

– Там, что ли, все кухарки глухонемые? – спросил, Мамочку, когда она поставила свой груз рядом со мной.

– Этой кухарке санитары отрезали язык. – объяснила она. – Она слишком много болтала и много ела. Теперь кухарка только манную кашу может есть. Другие просто берегут свои языки, чтобы не потерять их.

Мы подняли свой груз. Пошли в главный корпус. В начале коридора Мамочка зашла в комнату, которая была приспособлена под столовую для служащих. Связку комплексных обедов и одну наволочку с хлебом она оставила там. Эмалированные ведра понёс в общаги.

Рядом с дверью общага, Мамочка взяла из шкафа алюминиевые чашки и кружки. Открыла двери, и мы все занесли в общаг. Больные, как обезьяны, внимательно следили за движением её рук. Каждый ждал своей посуды, которая ими была подписана.

Она разливала в чашки баланду. Наливала кисель в кружки и сверху клала кусок хлеба. Затем называла номер посуды. Каждый номер подходил за своей порцией и уходил в отведённое ему место.

Один огромный мужчина лежал на полу и ничего ни ел. На его голое тело, как на стол, больные клали горячие чашки с баландой и кружки с горячим киселём.

Тело мужчины тут же покрывалось красными пятнами и волдырями. Мужчина лежал совершенно без движения.

Можно было подумать, что он манекен. Но у мужчины были открыты глаза и текли слезы. Выходит, что он чувствовал боль на своём теле, но не мог двигаться.

– Зачем, они это с ним так делают? – в ужасе от увиденного, спросил, Мамочку. – Ведь ему очень больно!

– Сегодня он в общаге вместо стола? – объяснила она. – Ему санитары укололи с аминозином какой-то препарат. Весь его чувствительный и двигательный организм отключён. С мужчиной целые сутки в общаге делают все, что придёт на ум этим больным. Лишь убийство запрещено. Кто его убьёт, тот будет с аминозином на его месте. За сутки он у больных стол, женщина, туалет, кровать и что угодно другое. Через сутки мужчину заберут санитары. Отмоют его хорошо и будут на нем испытывать различные медицинские препараты по заживанию ран. Если он выживет, то поселят в отдельную палату. Будут наблюдать за его выздоровлением. Колют аминозином самых буйных. Бывает, что больные сами специально заводят кого-нибудь, чтобы он стал буйным вместо них. Прибегают санитары, вводят больному аминозина и другие препараты.

Молчал. Мой разум никак не мог понять такую информацию. Ведь это, ни в какие рамки моего мышления нельзя было поместить. Чтобы человек проводил опыты на живом человеке?! Боже мой! Где живу?!

– Так, мальчики, теперь помыли свою посуду после еды. – сказала Мамочка. – Хорошо помыли! Чисто! Чисто!

Больные после еды стали тщательно вылизывать свои чашки и кружки. Пока на них не осталось никаких признаков пищи. После чего, каждый, согласно своего номера, показал посуду Мамочке и положил стопкой перед ней. Она собрала посуду больных. Взял пустые ведра. После Мамочка замкнула дверь, всю посуду положила обратно в шкаф за дверью в коридоре.

Затем мы пошли в служебную столовую. Там уже лежала в стопке пустая посуда. Лишь наши порции были на столе. Мамочка, тут же тщательно с мылом помыли свои руки под умывальником и сели за стол. По сравнению с общагой, это была, пища богов, которая была больше похожа на блюдо с банкетного стола или из шикарного ресторана, где кормят знатных.

– Завтра и после завтра, в субботу и в воскресенье, в больнице выходной. – тихо, сказала она. – Никого из городских служащих не будет. Останутся, санитары и охрана. Мы с тобой оба обсудим план побега.

Ничего не сказал, а только подумал, что, однако, обед в психушке был отменный. Так только в ресторане можно покушать. На первое было харче.

Вторым блюдом, большие пельмени (хинкали) с перцем и с мясом. На третье, вишнёвый компот. Вся посуда из нержавеющей стали. Ложки тоже были. Ни так как больные ели без ложек через край.

Посуду языком не мыли. Даже подумал, что, может быть, согласиться с братьями санитарами и работать в этой психушки? Но не человеческое отношение санитаров к больным, сдерживало меня на согласие.

Тут пахло не только криминалом, но и фашизмом. Такое отношение к людям было у фашистов в концентрационных лагерях, вовремя второй мировой войны 1939-1945 годов.

Мне даже страшно было подумать, чтобы такое творилось в мирное время в нашем городе?! Это просто какой-то дикий ужас! Вот, почему, люди, никогда не возвращаются из психушки? Они погибают от всяких опытов на них.

– Мамочка, куда девают трупы? – спросил её. – Когда умирают люди. Кладбища рядом не видно.

– Трупы помещают в специальный фаянсовый сосуд с каким-то раствором. – ответила она. – Там трупы полностью растворяются. Что делают дальше с таким раствором, этого не знаю. Может быт, его сливают?

– Ну, прямо безотходное производство! – возмутился. – Все чисто, и никто этого ничего в народе не знает.

– Вот и хочу, чтобы мир узнал о том, что здесь творится. – поддержала меня, Мамочка. – Ты многое не знаешь. Смотри и вправду не сойди с ума, когда все узнаешь. На тебя сделала ставку всей своей жизни. Мне одной никто не поверит. Сочтут меня сумасшедшей. Если здравый человек из городских жителей расскажет, возможно, что ему поверят? Даже в этом сомневаюсь. За мою сорокалетнюю жизнь в этой больнице поменялся несколько раз весь персонал. Но система тут осталась прежней. Отсюда никто не ушёл добровольно на тот свет и не мог бежать за пределы этих заборов. Даже те, кто из служащих, пытался рассказать о происходящем за этими стенами, их привозили обратно сюда, как больных и больше они отсюда никогда не выходили.