Совсем иначе сложилась судьба российской армии на Дальнем Востоке. Мукденское сражение Русско-японской войны 1904–1905 годов часто сравнивают с битвой при Седане (1 сентября 1870 г.). В ходе Франко-прусской войны под небольшим городком Седан германская армия фельдмаршала фон Мольтке-старшего одержала грандиозную победу над французским войсками.
Мукден действительно стал для Российской империи дальневосточным Седаном: русская армия понесла огромные потери и фактически утратила контроль над Маньчжурией, в прошлом осталось политическое доминирование России на Дальнем Востоке, а титул императора Востока, на который ещё в 1904 году претендовал царь Николай II, стал для него навечно недосягаемым.
Бездарное руководство войсками под Ляояном, стоившее русским фактически уже предрешённой победы, вызвало совершенно разную реакцию в русской Маньчжурской армии и в Петербурге.
Большинство офицеров, сколько-нибудь детально ознакомленных с ходом Ляоянской битвы, искренне негодовало на штаб армии и главнокомандующего Алексея Куропаткина. Сам генерал Куропаткин, впрочем, пытался доказать всем, что общий итог сражения под Ляояном положителен для русских, что японцы не разгромили его армию, а только лишь «потеснили».
В армейской среде эта точка зрения с презрением отвергалась. Генерал Линевич, один из старейших офицеров Маньчжурской армии, писал в эти дни о Ляояне так: «Моё сердце трепещет, оно болит, глядя на это сражение. При Ляояне Скобелев выиграл бы битву, либо потерял армию, ему неведомы были паллиативы. Я соболезную Куропаткину, но во всех сражениях с японцами наше командование не проявило необходимой твёрдости, подчас мы отступали, даже не попытавшись оценить реальную силу противника».
Совершенно иначе Ляоянская трагедия была оценена в Петербурге. Проправительственные газеты принялись приукрашивать неудобные факты. Своего рода апофеозом пропагандистской лжи стала статья в «Русском инвалиде», где бодро сообщалось, что на самом деле под Ляояном поражение стратегического характера потерпел не генерал Куропаткин, а японский главнокомандующий маршал Ояма.
Отличавшийся деликатностью и одновременно редкой стратегической близорукостью царь Николай II не только не снял по итогам Ляояна генерала Куропаткина с должности главковерха, но фактически поощрил его своей телеграммой. «Отход целой армии в таких сложных обстоятельствах и по таким ужасным дорогам, – писал русский самодержец, – является превосходно осуществлённой операцией, проведённой несмотря на невероятные сложности. Благодарю Вас и ваши превосходные войска за их героические труды и постоянную самоотверженность».
Прямая поддержка царя, оказанная одному из самых бездарных военачальников за всю русскую военную историю, отнюдь не способствовала ни подъёму боевого духа Маньчжурской армии, ни началу столь необходимой русскому воинству «работы над ошибками».
По итогам Ляоянской битвы никаких действительно важных структурных изменений в Маньчжурской армии не произвели. Кадровый состав высшего офицерства практически не изменился. Работа разведки и военных картографов осталась на прежнем, более чем низком уровне. Казацкие конные части, которые при грамотном использовании могли парализовать тылы японской армии, по-прежнему вводились в бой шаблонно, в соответствии с русской армейской традицией – как кавалерийские придатки к пехотным корпусам. Казаки ощущали себя чуждыми в среде русских пехотинцев – вчерашних крестьян, всегда враждебно относящихся к «нагаечникам». Ограниченные в проявлении воинской инициативы решениями штабов, казаки не могли, да и не хотели проявлять на полях Маньчжурии свой национальный воинский пыл.
Из корпусов и полков в штаб Куропаткина приходили тревожные сигналы: резко увеличилось число самострелов, моральный дух ещё вчера вполне надёжных частей падал. Уровень пьянства и распространения венерических болезней взлетел на небывалую высоту (по последнему поводу Куропаткин вынужден был издать специальный приказ, требовавший воздержания).
Организация медицинского обслуживания в армии нисколько не улучшилась. В госпиталях врачи и медсёстры вынуждены были ночевать в палатах, среди тяжелораненых. За целый год войны русская армия не получила ни одной специализированной повозки для эвакуации раненых с поля боя. Продолжали пользоваться маленькими китайскими повозками, на которых чудовищно трясло. Представитель армии США при штабе Куропаткина полковник Харвард впоследствии вспоминал: «Эти повозки были настоящим инструментом медленной казни для раненых солдат – часто по прибытии обнаруживалось, что раненые уже мертвы».
Покажется удивительным, но бездарный проигрыш у Ляояна не уменьшил, а, пожалуй, даже усилил личные амбиции главковерха Куропаткина, прежде всего финансовые. Военное министерство выплачивало генералу Куропаткину как главнокомандующему Маньчжурской армией 50 тысяч рублей в месяц. Неожиданно генерал вспомнил, что в ходе Русско-турецкой войны 1877–1878 годов командующий великий князь Николай Николаевич получал 100 тысяч рублей в месяц (плюс содержание тридцати лошадей), и потребовал столько же.
Резко взыгравшие аппетиты Куропаткина хотел умерить министр финансов Коковцев. «Я пытался сказать, что главнокомандующий должен подать пример, принимая умеренную зарплату, – вспоминал министр, – поскольку его ставка служит отправной точкой для установления выплат другим офицерам. Я особенно просил его не настаивать на таком большом количестве лошадей для личных нужд, потому что столько лошадей никому не нужно. А деньги на «лошадиный прокорм» на несуществующих лошадей не будут смотреться достойно и будут только совращать подчинённых. Мои аргументы, увы, не возымели на генерала ни малейшего действия».
Стратегическую обстановку на Дальнем Востоке осенью 1904 года с русской стороны фронта можно охарактеризовать предельно кратко: Транссиб, несмотря на всю неразвитость инфраструктуры, работал великолепно, Порт-Артур медленно угасал, Куропаткин бездействовал.
Из состояния стратегической нирваны русского главковерха вывел император Николай II, весьма определённо потребовавший наконец оказать помощь гибнущему Порт-Артуру. Царский наместник на Дальнем Востоке адмирал Алексеев в свою очередь настаивал на активизации военных действий – чтобы не допустить прорыва японцев к Мукдену.
Куропаткину в конечном итоге пришлось уступить этим требованиям, и он вознамерился перейти в наступление. Мыслил Куропаткин сугубо географически, поэтому задачей Маньчжурской армии в предстоящем наступлении провозглашалось не уничтожение (или хотя бы поражение) армий маршала Оямы, а овладение только что оставленным правым берегом реки Тайцзихэ.
Куропаткин обладал значительным превосходством над японцами в живой силе: русские могли выставить 261 батальон против 170 батальонов Оямы.
«Большие батальоны всегда правы», – сообщил когда-то миру Наполеон Бонапарт. Куропаткин сумел доказать у Шахэ, что русские и в части «больших батальонов» идут своим особым путём, а, следовательно, на их «большие батальоны» замечательная максима Наполеона не распространяется.
Сражение на реке Шахэ началось днём 22 сентября (5 октября) 1904 года почти торжественно – русские войска выступили на фронте примерно в 45 километров с развевающимися знамёнами и под игру военных оркестров.
Генерал Куропаткин и на этот раз остался верен себе. Перед началом наступления начальник атакующего Восточного отряда русских генерал Штакельберг получил приказ, в котором его предупреждали, что надо действовать осторожно во избежание неудачи, что следует вводить в бой силы, значительно превосходящие противника, в противном случае – не вводить. В конце приказа Куропаткин выражал анекдотичную (или издевательскую?) уверенность, что Штакельберг сможет потеснить японцев и вовсе без боя.
Как происходило русское наступление «a-la Kuropatkin», подробно описал английский военный представитель в штабе японской армии полковник Иен Гамильтон. «В пяти милях к северу наступает противник. Так далеко, насколько я могу увидеть, земля полнится русскими. <…> Эти тёмные массы начали медленное и торжественное развёртывание, которое заставило моё сердце ёкнуть от общего ощущения неумолимой силы, от чувства неминуемости удара. Однако неожиданно эта длинная колонна остановилась. Странная нерешительность! Они оставались стоящими без движения десять минут, двадцать минут, и тут я понял, что русские готовятся окопаться вне пределов огня японцев. И в этот момент все опасения покинули меня. Меня охватило полное спокойствие и ясная убеждённость в том, что русские своими неловкими действиями навсегда расстались с тем моральным подъёмом, который является величайшим достоянием атакующей стороны».
