В честь праздника он нарядился в костюм в мелкую белую полоску, по виду дорогущий, из кармашка торчал платочек, на груди – длинный галстук с огуречным рисунком. В таком наряде он походил на ближневосточного магната или влиятельного чиновника.

То, что подобный персонаж желал обсудить со мной “весьма деликатное дело”, и то, что он собирался говорить “как мужчина с мужчиной”, окончательно выбило меня из седла. В общем, я бы ничуть не удивился, если бы, полюбезничав с мамой, он схватил меня за лацканы пиджака и сказал пару ласковых слов.

– Нам с тобой лучше сразу кое-что прояснить…

Он был крайне серьезен. Некоторое время мне не удавалось понять, к чему весь этот словесный водопад. Я даже испугался, вдруг он потребует вернуть долги, которые, как я предполагал, были значительными. Однако он завел речь о том, насколько непросто жить в нашем городе, где, по его словам, разворачивалась подковерная война; затем заявил, что настал час окончательно и бесповоротно решить, на чьей ты стороне. Казалось, речь о деле чрезвычайной важности. Он настолько вошел в роль, что закрадывалось подозрение: вдруг он потребует от меня поддержать какую-нибудь политическую или религиозную кампанию. Наконец, порядком меня истомив, он подошел к тому, к чему давно клонил:

– Ладно, хватит трепаться, ты за какую команду болеешь?

Лишь тут я сообразил, что скрывалось за слезными причитаниями: добродушная насмешка взрослого над доверчивым юнцом.

Я был болельщиком “Лацио”. В чем честно признался, понимая, что ответил неправильно. В конце концов, я выбрал “Лацио” сам, воспользовавшись тем, что родители не разбирались в футболе, а еще – чтобы отличаться от одноклассников, которые как один, начиная с Деметрио, болели за правильную команду.

Однако, к моему удивлению, глаза дяди Джанни доказали, что способны загораться огнем. Он долго по-дружески хлопал меня по спине. Он был поражен, как будто только что обнаружил, что у него есть сын, о котором он и знать не знал.

– А как же! – воскликнул он, сияя от счастья. – Разве есть другие команды? Ты Сачердоти от макушки до пяток. Только погляди: вылитый дед.

Он поинтересовался, ходил ли я когда-нибудь на стадион. Увидев, что я печально мотаю головой, он взорвался в своей театральной, полусерьезной манере.

– Никогда? Правда? Слушай, родной, это надо срочно исправить. Кстати, я почетный член, полвека в клубе… Ты болеешь за “Лацио”? Вот это да! Кто бы мог подумать. А как же. Весь в деда. Я настаиваю: ты – вылитый Гвидо.

Он достал из внутреннего кармана пиджака кожаный футляр и вытащил длинную тонкую сигару, попахивавшую навозом. Разрезал ее, одну половинку засунул в рот, другую как ни в чем не бывало предложил мне.

Я жестом отказался, на что он воскликнул:

– Ты что, не любишь сигары? Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, – он снова расхохотался, – твой дед предложил мне сигару, да-да. Мне показалось милым отплатить ему любезностью за любезность – ты все-таки плод его древа.

Опять надо мной подтрунивают?

– Точно, вы похожи как две капли воды, – сказал он и взял мое лицо в ладони, словно желая благословить и расцеловать. Выглядел он почти растроганным.

Хотя я был не слишком-то рад походить на понурого старичка с фотографии, которую перед визитом достал из ящика и засунул, как талисман, в кошелек, голова шла кругом от мысли, что наконец-то у меня появились предки, с которыми можно себя сравнить, а главное – те, с кем меня будут сравнивать.

– Тот же рот, тот же глубокий и вдумчивый взгляд. Да, в нашей семье он был Эйнштейном. Знаешь, я тоже много учился, корпел над книгами, у нас дома иначе было нельзя. Но он, наш Гвидо, был из другого теста. Он просто родился, чтобы все знать, все понимать, а главное – умел объяснять все просто и так, что ты запоминал. Нет, он не был зубрилой. Единственные, кого он ненавидел больше зубрил, – фашисты и стукачи. Просто он шустро соображал… Взглянет рассеянно – и разгадает любую загадку. А какой вундеркинд! Знал наизусть Дантов “Ад”.

Теоретически я был в самом подходящем расположении духа, чтобы наслаждаться бурным потоком драгоценных сведений, к тому же из первых рук. Жаль, что приходилось следить краем глаза за расфуфыренной старушенцией, которая расхаживала по гостиной, делая вид, будто водит на поводке пса по кличке Аарон. Невидимая зверюшка занимала ее куда больше, чем, вероятно, занимал бы живой, настоящий пес: “Ну, Аарон, будь умницей, потом мамочка выведет тебя, ты сделаешь все свои дела”. С одной стороны, это объясняло, почему все с мрачным видом обходили старуху, с другой – почему она не отрывала от меня глаз с тех пор, как я вошел: слишком уж заманчивой была возможность представить Аарона новому знакомцу. Не стоило питать ложные надежды! Рано или поздно старуха и ее противная воображаемая псина притопают ко мне с единственной целью – поставить в неловкое положение.

Многие знакомые, объяснял мне тем временем дядя Джанни, не одобрили дедушкин выбор и до, и после войны.

– Сам понимаешь, у нас отчаянных леваков не очень-то жаловали. Если быть до конца честным, я тоже испытал облегчение, когда после войны он перестал верить во всякие бредовые идеи. В обличье богемного анархиста он мне нравился куда больше. Скажу только, что из верности принципам он отказался от своей части наследства. В итоге его поделили мы с Норой. Да, да, милый мальчик, эта семья многим тебе обязана.

Я всегда притягивал сумасшедших (и прохиндеев). Почему – сам не знаю. Возможно, они чуяли, что в глубине души я такой же, как они, что я того и гляди что-нибудь отчебучу. Или же, видя, что я человек робкий и тихий, пользовались этим. В конце концов, они психи, а не дураки. Словом, стоит одному из них в меня вцепиться, и он уже не отцепится. Поэтому я ни капли не удивился, когда старуха и ее невидимая такса, походив кругами, возникли перед моим носом.

– Лаура, дорогая, – заговорил дядя Джанни, не давая ей рта раскрыть. – Твой Аарон сегодня в отличной форме.

Старуха, удивленная подобным знаком внимания, взглянула на дядю Джанни то ли недоверчиво, то ли подозрительно. Он и бровью не повел. Наоборот, продолжая разыгрывать пантомиму, широко улыбнулся, склонился к полу, где никого не было, и воскликнул с сияющим видом:

– Вот так проказник!

Это прозвучало настолько убедительно, что подозрительность старухи как рукой сняло, она затряслась от радости и признательности.

– Видишь, – подмигнул мне дядя Джанни, пока старушенция удалялась, пребывая на седьмом небе от счастья, – кого только нет в нашем маленьком штетле[12], даже деревенская дурочка. Что сказать тебе, мой мальчик? Пока наша родня не перестанет заключать браки между собой, среди нас будет все больше блажных и затейников. – И он опять прыснул.

Смех был заразительный, а не нахальный, хриплый, как у заядлого курильщика, по-настоящему добрый.

Тем временем мы подошли к перилам террасы.

– В общем, – продолжил он, – я понимаю, что после подобного вставного эпизода такие вопросы не задают, но все-таки, что ты скажешь о нас – обо всех родственниках, которых ты никогда не видел? Давай честно: мы похожи на марсиан?

Я отделался расплывчатым “Ну, не знаю”.

– Глупый вопрос, – заключил он сам. – Я о том, что тебе все это должно казаться чудным. Непривычным, да? Не хотел бы оказаться на твоем месте. Все эти Мафусаилы, собравшиеся отпраздновать победу над фараоном…

Я не привык к подобным выражениям и растерянно улыбнулся. Не то чтобы я многое понял из его речей. Зато я не мог не признать, что смесь радушия, оптимизма и шутовства помогали мне стать расторможеннее, как помогали “имею в виду” и “полагаю”, которыми он нашпиговывал свою речь, а также “родной” и “мой мальчик”, которыми располагал к себе собеседника.

– Только, пожалуйста, удовлетвори мое любопытство: что тебе рассказывает о нас мама? Как она все объясняет?

Я раздумывал, что будет честнее: сказать правду – До этого дня я знать не знал о вашем существовании — или приятную и не вызывающую подозрений ложь.