Все жители Израиля евреи.

Моя мать еврейка.

Мама – жительница Израиля.

В том, что лживость первой посылки ставит под сомнение правильность заключения, я убедился еще не скоро. Пока что казавшиеся мне ясными рассуждения рождали лишь очередные обескураживающие вопросы.

Что вынудило израильтянку выйти за торговца бытовой техникой, к тому же римлянина, находящегося на грани банкротства, и даже произвести с ним на свет сына? Кстати, раз мама – еврейка, следует ли из этого, что и я, сам того не подозревая, являюсь сыном Израиля, как мой одноклассник, у которого было два паспорта (итальянский и чилийский)? Я даже начал подозревать, вдруг мама – шпионка, вдруг из-за ее преступной раздвоенности патриот вроде меня тоже попадет в беду? Какую ответственность несет перед законом сын шпиона, не ведающий о занятии родителя?

Нас учат отбивать удары, которые прилетают из внешнего мира, опасаться всего, что непосредственно нас не касается, – начиная с так называемых посторонних; говорят ни в коем случае не отпускать мамину руку в толпе – мало ли что. А потом в один прекрасный день жизнь открывает тебе самую издевательскую правду: первые, кто должен вызывать подозрения, кого следует остерегаться, – те, кто велит остерегаться других. Их рука коварнее всех.

А что же Песах? Я никак не мог переварить это слово! Не потому что оно служило неопровержимым доказательством маминого предательства, – я все не мог забыть, как произнесла его мама. Из какой глубокой пещеры, из какой щели вырвалось это шумное “х”? Странно, что одна буква (самая скромная и робкая в нашем алфавите)[8] вдруг открыла мне целый мир. Мамина одержимость правильностью моего итальянского, из-за чего она всякий раз ворчала, если я допускал анаколуф или терял по дороге сослагательное наклонение, была частью спектакля? Перфекционизмом лицемерки? Рвением той, что пытается слиться с пейзажем?

Я невольно сравнивал ее коварную двойственную природу с пришельцами, о которых тогда рассказывали в популярном телесериале: под человеческим обличьем скрывались мерзкие, злобные рептилии-людоеды.

И все-таки разоблачение единственной известной мне еврейки было пустяком по сравнению с необходимостью разодеться в пух и прах и отправиться в дом, где собралась целая толпа евреев, которую я с трудом мог себе вообразить. К тому же я был уверен, что им обо мне известно гораздо больше, чем мне о них.

Я спросил отца о причинах разрыва между мамой и тетей Норой. Веселая физиономия сменилась гримасой уныния, растерянности и досады (по крайней мере, так кажется мне сейчас).

– Боюсь, это я во всем виноват.

– В чем?

– Оставим это.

Но я не собирался это оставлять. Не теперь, осознав, насколько нечестна честнейшая из матерей, с каким коварством она воспользовалась абсолютной властью, распоряжаясь ею с неслыханной строгостью; не теперь, когда я увидел, что за ее замкнутостью скрыты не исключительные моральные достоинства, а скорее, если так можно сказать, их полная противоположность. Понимая, что от нее не дождаться ответа – прежде всего потому, что я бы никогда не осмелился о чем-то ее спросить, я мог лишь обратиться к отцу, воспользоваться его добросердечием и добыть новые сведения. Однако я редко видел его настолько растерянным.

Прежде чем продолжить рассказ, стоит кое-что уточнить. Я решил сделать это сейчас, out of the blue[9], чтобы дать читателю полезные координаты, – в свое время, когда события начнут стремительно развиваться, он воспользуется ими по своему усмотрению. Я сознательно не стал останавливаться на том, какой ущерб нанес мне нагрянувший переходный возраст: полагаю, он пошатнул мое равновесие так же, как и у всякого среднеразвитого подростка. Не то чтобы за это время идиллические отношения с папой ослабели по сравнению с трудными годами детства. Скорее, я стал смотреть на него пристальнее и строже – против собственной воли и во вред нашим общим интересам. Все чаще неспособность выполнять свои обязанности, в чем его упрекала мама (теперь не только ночами), виделась мне тем, чем являлась на самом деле: препятствием нашему спокойствию, угрозой нашему будущему. Словно проявилась истинная природа его легендарной легкости, не раз служившей мне утешением, – нездоровая, вредная. Я понял: мы терпим лишения из-за того, что отец оказался профессионально непригодным, избыточно оптимистичным и безответственным человеком. Доводы, которые он приводил, желая нас успокоить: скоро мы станем жить лучше, грядут спасительные перемены, – всякий раз казались мне замками из песка. Тень разочарования постепенно омрачала его образ в моих глазах, лишая надежности и харизмы. Если отец – тот, кто защищает и внушает доверие, по крайней мере, сын имеет полное право этого ожидать, значит, мне достался не лучший из отцов. Небесам известно, могла ли констатация этого факта подложить бомбу замедленного действия под опоры, на которых зиждилось здание сыновней верности.

– Какое ты имеешь отношение к ссоре между мамой и тетей Норой? – не отступал я.

– Они не то чтобы поссорились, – поправился он. – Скажем так: мама выбрала другой путь. Да, я бы так сказал.

Это мы? (Под “мы” я подразумевал себя и папу.) Мы – другой путь?

Мне вспомнилось единственное, что я знал о знакомстве родителей: это был coup de foudre, любовь с первого взгляда, настигшая их на колесе обозрения в луна-парке. Встретились они случайно. Перед ними под грозовым небом до самого горизонта расстилался город. Так вот, начиная с пятилетнего возраста, когда я осознанно начал наблюдать за родителями, я находил эту сцену созвучной разорению, в котором пребывало наше семейное гнездо, – ибо подобный разгром мог произвести лишь удар молнии.

Беда в том, что я гадал о взрывоопасных последствиях их брачного союза, забывая о творившемся за кулисами. Когда отец рассказывал эту историю, у меня складывалось впечатление, будто мама возникла в кабинке колеса обозрения из ниоткуда, что до волшебного появления ее не существовало, у нее не было семьи, прошлого, собственной жизни.

Я вытащил из ящика комода – родители запрещали туда заглядывать – выцветший черно-белый снимок улыбающейся пары (вероятно, супругов), черты которых казались родными (особенно похожими на мамины). Он лежал между страниц одной из книжек, которую мама незаметно оставила у меня в комнате.

Самое время показать ее отцу?

– Ах ты, гениальный сыщик, везде суешь свой нос! Где ты ее откопал?

– Нашел.

– Так где же, можно узнать? – спросил он не столько сердито, сколько задорно.

– В маминой книжке.

– Значит, в маминой книжке… – Он тянул время.

– Кто это? – спросил я, теряя терпение.

– А ты как думаешь?

Я соврал, что понятия не имею. Поэтому и спрашиваю.

– Что ж, познакомься: Гвидо и Фьоретта Сачердоти, твои дедушка и бабушка.

Подтвердив старинные подозрения, я вновь схватил фотографию, надеясь, что, рассмотрев ее как никогда внимательно, открою драгоценную правду о своем генеалогическом древе.

Снимок был стандартного формата, пожелтевший от времени. На нем была пара средних лет (по крайней мере, так мне казалось тогда), позировавшая перед книжными полками. Красивая миниатюрная женщина с каштановыми волосами – совсем как мама. Она глядела на мужчину с обожанием, снизу вверх. А он, не заслуживавший подобного поклонения, уставился прямо в объектив. Вид у него был насупленный и серьезный, особенно из-за очков в массивной темной оправе. Осунувшееся худое лицо, рубашка застегнута на все пуговицы – он поразительно напоминал моего невезучего учителя химии.

– Они умерли, да?

– Задолго до твоего рождения.

– Какими они были?

– Я их не знал, мама редко о них говорит, но, судя по всему, наверняка хорошими людьми. С заскоками, не без того, но клевыми.

– Раз ты не был с ними знаком, откуда тебе известно, что это они, что они были милые, но с заскоками?